Соня находит уместным спросить:
— Поток СМС. Любимый пишет? Или военные действия?
— Военные действия. Развод, блин, — Рита отвечает с досадой и останавливается, чтобы набрать ответ.
— А-а-а. Сочувствую, — Соня останавливается чуть в стороне и от нечего делать разглядывает пейзаж. Взгляд скользит по вершинам гор, по макушкам деревьев, огибает мыс, выступающий в море, и останавливается на черном пиратском флаге, что трепещет на ветру, пытаясь сорваться и полететь. Флагшток укреплен на крыше ангара, которая становится видна, когда осока пригибается под порывами ветра. Соня привстает на цыпочки, и ей даже удается рассмотреть, как недалеко от берега покачивается серф с ярко-бирюзовой, как ее шарфик, полосой на парусе.
Сердце начинает колотиться. Парус, ветер, волны! Одна мысль о том, что это может быть возможно и для нее, сводит Соню с ума. Она тянется вверх, хотя уже готова бежать туда, но вдруг ногу сводит судорогой, и Соня, вскрикнув, падает на песок.
Рита сочувственно морщится.
— Что с ногой? Петровна сказала, что ты попала под трамвай.
Соня усмехается.
— Уже донесла? Вот деревня! Не успеешь додумать…
Боль отпускает, и Соня некоторое время отдыхает от нее. Рита садится на корточки рядом.
— Да вот, утром сказала. Поделилась новостью. Я просто встала раньше всех. Не могу спать. Колбасит. Так че? Правда?
— Ну да. Трамвай, — вздыхает Соня. — Она любит его, он любит другую, а потом приходит трамвай. С большой буквы «Т». С балкона прыгнула. В припадке.
— О, боже!
— Да все уже. Все позади, слава богу. Год целый прошел. Теперь я могу жить и без него. И даже неплохо. Скучно только. Как в пустыне. Как будто ненастоящее все. Получается, вроде не только он мудаком оказался, а вообще весь мир фальшивый. Но раз я не увидела, как он меня обманул, значит, я и другого обмана не вижу. Так ведь? Прикольно. Вот я сейчас иду, а эти акации меня обманывают. Прикинь? Вот эти акации обманывают меня! И осока меня обманывает. И песок, и море.
— До сих пор? — Рита спрашивает не из праздного любопытства. Похоже, и ей это предстоит.
— Ага, — кивает Соня, но потом поправляется: — Не. Сейчас полегче уже.
Они поднимаются и продолжают путь.
— А у меня в разгаре мой трамвай, — вздыхает Рита. — В разгоне. Мать его разэтак!
Возможно, Рита хочет поговорить о своем «трамвае», но у Сони нет желания. Свое еще не отболело. Неприятно.
— А что там, не знаешь? Что это за ангар? Пиратский флаг? Что это?
— Серфстанция, кажется. Там под парусами люди какие-то катаются.
— Хочу сходить туда, — нетерпеливо сообщает Соня. — Вдруг напрокат дают. Всегда мечтала попробовать.
— Давай. Я вон там буду. Игорян уже давно там. И Наташа наверно. Мы всегда там. Там уютно.
— Ладно, — кивает Соня. — Я приду потом.
— Давай. Хорошо, что ты приехала, с этими уныло. А одной тоже не очень.
Взгляд Риты полон надежды и благодарности. Она, как будущий пассажир «трамая», хочет обсудить с бывалым человеком все подробности своего будущего маршрута. Соня понимает это и понимает, что этого не избежать, но сейчас ей хочется ветра и радости. Махнув рукой, она спешит к черному флагу.
Пиратский флаг, трепеща над ангаром, обещает свободу от боли. От всех болей — телесных, душевных, умственных. От боли жизни и от боли смерти.
ГЛАВА 8
Джонни
На песке перед ангаром стоит рыночный зонтик, под ним раскладной столик, за которым сидит Джонни, набриолиненный брюнет в расцвете сил. Его лицо могло бы быть типичным лицом голливудского кота, если бы в нем не было чего-то по-русски печального. Эта печалинка делает лицо Джонни несовершенным и человечным.
Джонни почти тридцать, он уже растерял изрядную часть возможностей, и ему пора вступить в период равновесия. Все его яблони уже посажены, надо только выбрать, с какой потом, в старости, собирать плоды. Но в садоводстве жизни важны исходные условия: грамотный садовник и подходящая погода. Не всем везет одинаково.
Муха вытаскивает на берег парус и, отсоединив его от доски, уносит в ангар.
Солнце блестит на черных волосах Джонни, бликует в черных стеклах очков. Джонни говорит с кем-то, прижав трубку к уху:
— … Что ты говоришь? И что мы делали в твоем сне? Ты была в черных чулках? О! Это сводит меня с ума. Да, как договорились. Да-да! Все нормально. Не волнуйся, Котеныш.
На пустой стул садится возбужденный после серфа Муха. У него в руке затертый, захватанный пальцами «Максим». Мухе восемнадцать, и он еще в том прекрасном возрасте, когда ребенка в человеке больше, чем взрослого, когда возможностей еще больше, чем реализованностей, и жизнь еще удивляет. Поэтому Муха листает журнал «Максим» и с интересом рассматривает женские тела. В его возрасте женское тело — это Америка, которую уже миллиарды раз открывали прежде, но каждый мужчина должен открыть ее заново.