— Так, а ну тихо! — попытался урезонить женщину Саша. Безрезультатно — она даже не заметила, что к ней кто-то обращается. Тогда Саша схватил ее за руку, развернул к себе и отвесил пощечину. Вопли как отрезало. Стоявшие вокруг люди одновременно вздохнули. У Генриха по коже поползли мурашки — глянув назад, ему показалось, что на него смотрят не отдельные люди, а какое-то многоликое, многорукое и многоногое существо.
— Ну что, будешь вести себя как человек, или тебя еще раз ударить? — громко спросил Саша. Он уловил в бессвязной речи женщины польские слова и обратился к ней на том же языке. Толпа еще раз вздохнула. Растолкав стоящих плечом к плечу мужчин, вперед вышли Мозес с Давидом и стали рядом с Сашей.
— Он… он… Он был у нас… — женщина обрушила на Сашу поток слов, половину по-польски, половину на идиш. Всего он не понял, но суть ухватил — стоящий у стенки был в концлагере «блокальтестером», старостой блока. — Он маму отправил в газовню! Ненавижу! Вы только посмотрите на его харю — отъелся в лагере. А мы там голодали. А еще он «мозельман»[2] бил палкой, работать заставлял. Выслуживался перед немцами. Что, гад, думал, не узнают тебя? — женщина плюнула мужчине в лицо. Не в первый раз — по одежде уже стекало несколько плевков.
— Ну и что скажет народ? — Саша развернулся и обвел взглядом стоящих. Генриха удивило, что собравшиеся смотрят на Сашу всерьез. Ему это показалось странным — вышел из толпы и уже получил право задавать вопросы? Генрих примерил ситуацию на себя и ему стало стыдно — а что он? Он-то не вышел, побежал звать того, кто старше и опытнее. Не будь Саши, никогда бы он не решился выйти. А Саша — вышел. Значит и вопросы задает по праву.
— Смерть ему! За борт ублюдка! — раздались голоса.
— Если этот человек виноват, давайте сдадим его властям! Придем в Хайфу и сдадим, пусть они разбираются, — предложил Саша. — Так будет правильно!
— Нет! Смерть! — возбужденно загомонил народ. Раздавались голоса в поддержку Сашиного предложения, но они утонули в призывах к смерти.
— Как у вас все легко и быстро, — Саша покачал головой и закричал, перекрывая шум толпы: — За борт хотите выкинуть? Убить? Да вы на себя посмотрите! Вы же сами, когда в лагерях были, готовы были душу продать за лишний ломтик хлеба, или миску супа! Сами мечтали стать капо и завидовали тем, кто смог. Любой из вас мог бы здесь стоять! Да, он прислуживал немцам. А вы нет? Вы на них не работали? Снарядов и мин на фабриках не делали, форму им не шили? Я воевал в Красной Армии, фрицы в меня стреляли сделанными вами снарядами! Вы все такие же капо, как и этот ублюдок. Но я вас не обвиняю. Знаете, почему? Нет у меня права судить других и у вас нет. Каждый выживает как может. Пусть суд решает, виноват ли этот человек! Но раз он здесь, с нами, значит, наверное, что-то понял.
— Да ты сам капо! Сам нацистский прихлебатель! Что вы его слушаете, он же своего выгораживает! Вы только посмотрите на них. «Йекес» проклятые! Это так вообще вылитый фриц, — женщина гневно ткнула пальцем в сторону Генриха: — Вот ты, какой ты еврей? Ты же немец! Где вы видели еврея с голубыми глазами, блондина? Гитлерюнге он!
— Что? — Генрих, хоть польского и не знал, но палец вкупе с «гитлерюнге» в переводе не нуждались. — Я не был в «Гитлерюгенде», я вообще жил в Швейцарии! Что вы несете?
Толпа услышала немецкую речь и придвинулась. Воздух, казалось, потрескивал от сгустившихся эмоций. Саша почувствовал, что его точно к земле пригнуло. Генрих побледнел и сделал шаг назад. У Саши возникло вдруг чувство «дежа вю». Он не сразу сообразил, откуда, но когда понял, сразу успокоился. Похожее ощущение было у него под Смоленском в 41-м, когда на жиденькую цепочку красноармейцев неудержимо, точно прибой, наступал немецкий батальон. Саша навсегда запомнил это ощущение накатывающейся грозной силы, неостановимой и неукротимой. Вооруженные до зубов отборные парни в мышино-серых рубашках с закатанными рукавами, танки, артиллерия. И против них неполная рота красноармейцев — кое-как вооруженных, грязных, заросших, вшивых, в наспех вырытых окопах. Они тогда смогли остановить немцев. Пусть ненадолго, пусть потом их разбили и погнали — но тогда они устояли. Сейчас перед Сашей были не немцы — свои, евреи. Но этим все различия заканчивались. Саша сорвался.
Его обычно спокойное лицо перекосила гримаса ненависти. Он кричал, срывая голос и крыл собравшихся матом сразу на трех языках. Он швырял столпившимся вокруг них в лиц ужасные оскорбления. Сравнивал их с животными и насекомыми, открыто обвинял их и их родственников во многочисленных извращениях.