— Да мало ли под забором кобелей?
Тренькнув на высокой ноте, в голове Любы что-то разорвалось и, ощутив, как перед глазами поплыла алая пелена, она облизнула пересохшие от волнения губы.
— Что вы такое говорите, тёть Ань?
— Я тебе не тётя, не свекровь и не мать родная, а Анна Фёдоровна, — разрывая ушные перепонки, голос Кряжиной отдавался в голове Любы гудящим набатом. — Разбивать семью моего сына я не позволю никому. Смогла нагулять щенка — сумей его и вырастить!
— Побойтесь Бога! Щенок, о котором вы говорите — ваш родной внук!
— Не смей вешать на Кирилла свой грех! — с горящими глазами, Анна сжала свои сухонькие ладони в кулачки и, словно отгоняя последние сомнения, резко дёрнула головой. — А теперь — уходи, и чтобы впредь твоей ноги в моём доме не было!
Медленно, словно в тумане, Любаша поднялась со стула и на ватных ногах, не разбирая дороги, поплелась к себе домой. Проклиная свою несчастливую судьбу, она судорожно всхлипывала и, уставившись невидящими глазами в пустое пространство перед собой, хотела одного — навсегда исчезнуть с лица земли. А позади, за узорными ставнями, упав на колени перед иконами, заходилась в беззвучном, немом крике другая женщина, умолявшая Бога простить её за то, что в угоду спокойствию сына она посмела взять на себя право судить чужую жизнь.
— Что-то Полкан разбрехался не в меру, поди, опять кого-то к тебе на ночь глядя несёт, — всматриваясь в чернильную темноту за окном, попадья недовольно прищурилась, но, так и не сумев ничего разглядеть, сердито задёрнула кухонные занавески. — И что их всех разбирает, ходили бы утром, так ведь нет, обязательно им нужно притащиться в самую темень!
— Ты бы, Вера, поменьше сердилась, нечего греха лишний раз на душу брать. — Проведя тыльной стороной ладони по губам, отец Валерий отодвинул от себя кружку с молоком и, отложив белую краюху, поднялся из-за стола. — Если человек пришёл, значит, душа требует, а душе всё едино: ночь ли, день ли.
Перечить мужу открыто Вера не решилась. Прошептав себе под нос что-то нечленораздельное, она набросила на голову чёрный шерстяной платок и, толкнув дверь, шагнула в тёмные сени.
Поздних гостей Вера не любила. Не отказывая ни одной живой душе, муж мог выслушивать всякую околесицу до самого утра, пока сквозь добротные дубовые ставни молельной комнаты не начинал брезжить рассвет. В такие ночи, вслушиваясь в невнятное монотонное бормотание за стеной, Вера долго не спала и, беспокойно ворочаясь на пуховой перине с боку на бок, никак не могла понять, отчего эта самая душа норовит покаяться исключительно по темноте, начисто отметая возможность заняться этим благим делом в светлое время суток.
Освободив дверь от массивного крюка, Вера вышла во двор и, цыкнув на бесновавшегося на цепи Полкана, с опаской двинулась к калитке. И зачем только она не закрыла ставней раньше? Из-за высокого дощатого забора, закрывавшего огород сплошной неприступной стеной, огня в окнах разглядеть было абсолютно невозможно, как, впрочем, и самих окон тоже, но с главной улицы, соединяющей один конец деревни с другим и находящейся гораздо выше, дом был виден как на ладони.
Почти каждый вечер, увидев в окошках отца Валерия свет, кто-нибудь из озерковских норовил заявиться со своими проблемами. Сперва Вера пыталась с этой напастью бороться, но потом, уяснив, что в лице мужа союзника она не найдёт и что переубедить твердолобую бесцеремонную публику ей одной будет явно не под силу, плюнула на всё и стала закрывать ставни раньше. Неизвестно, помогла ли Вере её находчивость, или, не желая лишний раз встречать косые взгляды попадьи, озерковцы стали заходить к батюшке реже, а ночные визиты почти прекратились. И только изредка, когда, закрутившись с делами, она забывала о времени, увидев призывный свет в окнах деревенского священника, люди решались заглянуть к отцу Валерию на огонёк.
Подойдя к калитке вплотную, Вера прислушалась и, не уловив ни единого шороха, знобко передёрнула плечами. Конечно, самих деревенских бояться было нечего, но в последнее время в Озерках всё чаще стали появляться какие-то незнакомые личности, не то приехавшие к кому-то в гости, не то высматривающие неизвестно чего.
— Кто там? — Из-за брёха рвавшегося с цепи Полкана расслышать ответ было почти невозможно. — Да замолчи ты, окаянный! — Напрягая слух, Вера коснулась лбом ошкуренных деревянных досок двери.
— Вера, открой, я к отцу Валерию.
С трудом узнав приглушённый женский голос Анны, Вера повернула деревянную щеколду, укреплённую на крепком стальном штыре, и, посторонясь, пропустила Кряжину во двор.