Людмила СВЕШНИКОВАТАНГОЛИТА
Успешную защиту диссертации отмечали долго и шумно. Когда же все гости разъехались, у виновника торжества, Павла Миронова, остались ночевать два друга по институту: Лившиц и Петров. Они не захотели спать в комнатах — там все ещё крепко пахло сигаретами и остатками закусок. Постелились на тёмной веранде, но не спали, молча прислушиваясь к тёплой летней ночи. В зарослях трав около домика слышимо топали ежи, кто-то тоненько попискивал и шуршал, с недалёкого пруда дружно звучал лягушачий хор, по просеке пророкотала и высветила фарами запоздалая машина.
Лившиц облизнул толстые губы и нарушил молчание:
— Знаешь, Пашка, только не обижайся, я признаю твою перспективность, но всё же…
— Кончай ты, — лениво протянул Петров, — лыко-мочало…
— Нет, подожди, а если этот вопрос меня мучит!
— Ну-ну, — улыбнулся Миронов, — знаю, что тебя мучит.
— Я, Пашка, человек реальный!
— Дальше некуда, — съязвил Петров.
— Да, реальность прежде всего! — обиделся Лившиц. — В конце концов признаю молодые науки… скажем, электронику или…
— Говори прямо — не признаёшь темпорологию?
— Не так чтобы совсем, но расплывчато… Время для разных существ течёт по-разному — допустим. Время замедляется или течёт медленнее при большой скорости передвижения — признаю. Доказано. Но течёт туда и обратно?! Наука на грани…
— Фантастики?
— Почти. Разные там схоластические явления…
— Когда-то трудно было поверить в восстановление безнадёжно плохой записи. Научились же очищать голос от шумов. Тоже со временем, отбросив наслоения…
— Я не признаю случайности, которые начинают считать закономерностью! — перебил Лившиц.
— В любой случайности есть своя железная закономерность, ещё не познанная до конца, — вмешался в разговор Петров. — И кончай спорить, от тебя голова трещит!
— Ладно, — обратился Миронов к Лившицу. — Тебе так хочется знать, почему я изучаю Время?
— Очень! — воскликнул тот. — А тебе? — спросил он Петрова.
Петров неопределённо пожал плечами.
— Это давняя история, — задумчиво произнёс Миронов. — Никому не рассказывал, кроме покойной бабушки, она решила, что я болен…
…Окружающее я стал воспринимать в домике на окраине Н-ска, где появился на свет. Отец и мать поженились на последнем курсе своего медицинского института, а по окончании приехали работать в поликлинике Н-ска.
Тесный бабушкин домишко был плотно заставлен неуклюжей старинной мебелью: горками, тяжёлым буфетом и комодами, похожими на пустые пьедесталы. Во дворе разгуливал сизо-золотой петух, косил на меня яростным оранжевым глазом и воинственно разгребал мусор когтистыми жилистыми лапами. Помню, я боялся петуха и крепко держался за бабкин подол, идя через двор к калитке сада, куда вход петуху был запрещён, и я играл в безопасности на куче песка под яблоней.
Спустя годы, в отрочестве, хотелось восстановить в памяти картины детства, и многое вспоминалось, но из этих воспоминаний почему-то выпадали лица родителей. Я помнил бережливые руки отца, подбрасывавшие меня к потолку, и запах маминых духов, лица же представлялись размытыми серыми пятнами, как на той единственной выцветшей фотографии.
Помнилось, как, старательно помолившись, бабушка рано укладывалась спать, а родители, любившие повеселиться, часто вечерами отправлялись в чахлый городской парк и брали с собой меня. Я сидел на лавочке у оградки танцплощадки, ноги не доставали до полу, а родители, не отдаляясь, кружились поблизости. Но опять же ясно я помнил только их ноги: парусиновые белые туфельки синхронно двигались с чёрными мужскими ботинками, наполовину закрытыми широкими брючинами.
Однажды отец принёс домой синий чемоданчик. В нём помещалась блестящая изогнутая трубка с иглой на конце. Отец опустил иглу на чёрный вращающийся диск, и свершилось чудо: чемоданчик зазвучал музыкой, запел человеческим голосом. Родители счастливо засмеялись, схватились за руки и затанцевали, а я завопил от восторга. Но тут появилась бабушка, сердито перекрестилась и стала ругать родителей. Отец в чём-то убеждал её, мама о чём-то просила, бабушка решительно захлопнула крышку чемоданчика и накрыла сверху вязаной салфеткой.
Патефон приходилось слушать, когда бабушка по воскресеньям уходила в церковь на другой конец Н-ска.
Особенно запомнилась мне одна пластинка — родители часто прокручивали её. Словно бы откуда-то издалека начинал звучать задумчивый и чистый голос, постепенно он приближался, бархатные басы аккордеонов подхватывали его, отбивали решительно такт и следовали за нежной и хрупкой мелодией скрипки. Мама всегда напевала под эту музыку, но слов я тоже не запомнил.