Танина смерть
Художник арендовал подвал,
Когда было прохладно, он мерз.
Кстати, он поддавал
И, чтоб платить за аренду, продавал букеты из роз.
Прожил художник одн.
Много бед он слегка перенес,
Но! в его, жизнь, было родно
Складско помещене для роз.
Жила она в маленьком городе, в пятиэтажной хрущевке. Других там и не было, а в те времена, когда она там жила, похорон было много. Таня, у которой едва ли не каждый сезон являлось новое суеверие — спичку тянуть, монетку кидать, платочек завязывать по-особенному (никто не советовал, до всего доходила сама, собственным шестым чувством, к посоветованному, напротив, отнесясь с глубочайшим недоверием и смущением, — хотя, много позднее, окрестится в католической церкви и будет без чрезмерного рвения усердной прихожанкой. Но тут нам от ворот поворот), — в то время, едва заслышав издалека нестройные звуки, — едва ли, вскоре, не раньше, чем они действительно достигали уха, — оставляла свои дела, которых было превеликое множество: ломтерей (она думала, что так произносится лотерея); больницу; кукол, в которые она, не довольствуясь дюжиной, исступленно производила всякую мало-мальски сходную деревяшку; то ли дело — она их еще резала из бумаги; весной, в пору цветения ясеня, горелые спички получали на головки его конские хвостики — крохотной своей, невидной красотой в сотни раз превзойдя людей, с такой прической, одновременно платьем, где каждый волос кончался зеленым бабочкой-цветком! — тут оставался один шаг, вглядываясь, обратить взор к вещам еще меньшим в поисках совершеннейшей красоты. А ты попробуй поиграй с молекулой дезоксирибонуклеиновой кислоты!
Простаивала у окна до конца, без энтузиазма, но терпеливо слушая, думая о том, о сем, и надеясь на вознаграждение. Действительно, однажды дребезжание и буханье раздалось совсем рядом, и она, покинув дом, смогла встроиться в хвост медленной процессии, идущей за гробом, до самого автобуса с открытой задней стенкой. В родне у них никто не умирал, так что неизвестно, как бы она иначе получила возможность присутствовать на похоронах — в том, что это такое, ее более-менее просветили другие девочки, из дома и из класса, — некоторые по шесть, даже восемь раз, если не врали, наблюдали всю церемонию, вплоть до заколачивания и опускания гроба. И засыпания.
Покойник был интересен — но не очень: человек, который перестал двигаться. Мраморное лицо, чуть высовывающееся из белого атласа.
—
И вот она уже студентка филологического факультета в совсем большом, другом городе. Волосы взяты «химией», одеваться она почти сразу стала не как «колхоз», а по моде. Тут помог врожденный женский что называется вкус; одновременно — пожертвования матери. Мать, работавшая всю жизнь бухгалтером в этом самом маленьком городке, зарабатывала неплохо, и несмотря на то, что еще была сестра, снабжала старшую в достаточном количестве. Еще была стипердия (ломтерей!) — на которую расщедрился тот самый колхоз, имея в виду затребовать голую учительницу сразу по изготовлении. В чем она очень сомневалась, денег однако не отвергала, моральных императивов у нее было так себе.
В первую новую зиму она попала с новой подругой, урожденной горожанкой, очень современной и продвинутой, на концерт в филармонии. Она почти ничего не запомнила. Но потом она пошла в католическую церковь креститься. Потому что там был орган.
В том маленьком городе было два костела; поголовно всё население уверовало, как только стало можно. Живущая уже не с ними, она оказалась в русле традиции. Просто так совпало. Руку на отсечение не давала; но как будто Бах сказал ей — лично ей, лично Бах. Музыку не сохранила; зато сразу после выхода — сырой снег, свет фонарей, и она сама, словно созданная заново, словно весь этот синий свет был создан заново только что. На остановке, прощаясь с подругой, точно такой же ошеломленной, но, в отличие от нее, пытающейся говорить — она была очень говорлива, эта подруга: «Бах обратился ко мне!».
—
И вот…
—
Жил-был художник один, давно жил, устал уже. Лет ему было тридцать. Какие там были его художества, неизвестно. Просто там, где они встретились, они все были кем-то — эта подруга, она «писала сказку». А другие музыканты; не орган, конечно, делали что-то там на гитарах. Гитар там было в изобилии, две или три, эта подруга и на гитаре могла. Одна Таня никем не была. Это ее выгодно отличало.
Этот — художник. Он был черный, похожий на галку, или, поменьше: скворец. В самую жару он не снимал свитер, свитер был ему велик, спускался рукавами ниже пальцев, когда их не закасывал. Он был с Украины — но не украинец. Там была украинская диаспора: разговаривали по-своему; пели на гитарах «Братьев Гадюкиных». Художник, дадим ему другое имя: Сергей, — был не с ними.