Палатки здесь оставляли, если куда-то из бухты на недолго уходили, чтоб не таскать, вот это такая.
И там, в палатке, обеих обнял. Подругу правой рукой, Таню левой.
При этом этой левой рукой он Таню гладил.
Потом опять: — Пошли поговорим.
Подруга забыла вдохнуть, так и лежала. Чуть ли не слёзы текли. Взвинчена она была, это да. Довернутая до вершины — которая оказалась ступенью к другой, невозможной вершине. Может, и текли.
Через короткое время они вернулись. Сергей опять посередине. И обнял правой рукой.
Дождавшуюся.
—
То есть они совсем уехали. Сергей уехал раньше. Они еще недолго пожили там у себя с Володей (конечно, он выздоровел), но ясно, время, со временем ничего не сделаешь. Уже здесь даже были приметы осени. И вообще.
Они теперь в разных городах живут; подруга — там в Москве, со своим «зимним». Приспела пора возвращаться.
Пока вместе всё еще, в поезде. Подруга ничего не спрашивала теперь у Тани, «что он тебе говорил». Бесполезно, во-первых; во-вторых, всё ясно.
Таня сама заговорила. В поезде.
— Он будет в бухте в октябре. И будет меня ждать.
Хоба-то.
Она думала — всё. Зиме — зимнее.
— И что вы будете делать? — поинтересовалась подруга. — Поженитесь? И будете жить… там. В Харькове. — Что он делает, в Харькове? — вертелось на языке. В смысле: чем зарабатывает. Вряд ли что картинами, картинами никто не зарабатывал. Разве с американцами. Судя по тому, как он на американцев ополчился, у него не купили.
— Он сказал, что он обычный. — В Тане говорило своё. Ей нужно было себя услышать. — Мне кажется, что нет, а на самом деле — эта бухта. Эта луна. Что без бухты и без луны? Я разочаруюсь. А самое худшее — что я с ним тоже стану обычной. — Она долдонила это «обычный», как в трансе. — Но он не боится. Лучше в пролубь головой. — Она повторила как он: (голубь — пролубь). Это значит, шутить не перестал.
— И что ты сказала, — спросила подруга, с отвращением к собственным словам.
— Я сказала, что не понимаю.
Ну точно. Хоть бы раз он с ней о чем-нибудь таком поговорил. Или вообще хоть о чем-то. Одно балагурство. Много чего она бы отдала, чтоб его порасспросить. — Но это в ее интересах. Если они будут жить — значит, она его еще увидит. Если — долго жить, то, наверное, они все-таки смогут о чем-то поговорить! Вот это рыбу она вытащила на свою наживку. Она всегда знала, что Таня — это изусруд. Значит, он все-таки увидел.
За окном проносились неправдоподобные краски кустов. Красное, зеленое, желтое. Вот и осень. Тут она была в разгаре. Они стояли в тамбуре. Курили — не траву. Хотя у них был с собой мешок травы! — когда они покидали бухту, мужики сунули им на прощание. Вот, они стопят на трассе, укуренные до голубого неба: и вдруг доходит, что у них на кармане — лет на 8 строгого режима! Сбросили в Виннице, там у одной был брат в армии. Брату трава не пошла (он увлекся ею после; лет в тридцать; до того еще — как до звезды); зато его напарник по кочегарке — вставился, и ночью играл в волейбол! Без мяча.
— Он не мальчик. — Подруга, выныривая из транса.
— Мне кажется, он не добыл, мальчиком. — Таня. — Я себя чувствую как будто старшая, с ним.
Тяжелый случай.
Подруга оценивала Таню, как на рынке. Ну да, можно было сказать. Как все пионервожатые: накурятся травы, увидят молоденьких девчонок — и сразу мальчиками не добыли. Есть же еще помоложе — вот эта «детдомовская». Можно было напомнить: Таня ей рассказала, — браслет на нем задержался ровно на час. Когда она полюбопытствовала; девочке Валеркиной подарил, сразу ответил. Она хорошая, маленькая. Девочка потом рассекала по бухте, с черным, мужским, Таниным браслетом.
Но это неправда. Никакой фальши не было в Сергее. Был такой, какой он был. Обычный.
— Значит, вы все-таки поговорили… — вместо этого, чтобы что-нибудь сказать.
— Ну да. Много.
— А еще что вы делали? Целовались?
— Да.
— Много успели, — оценила подруга. «А что вы будете делать осенью?» — но эти слова застряли у ней в горле. Не пробиться.