Примут рюкзак, отвезут в бухту — вот, рюкзак; а Таня где? — Какая Таня?
Какой Сергей? Тебе чего? Проблемы в семье. Сестра загудела, 16 лет, мать там одна, страдает.
Так и надо, Таня поняла. Суеверный — это слово дурацкое; «суе»; на самом деле означает: Таня была чуткой к сигналам. Совпадениями с тобой говорит мироздание, она могла бы сказать, если б была как ее подруга — та всё время разговаривала. У Тани по-другому. Она не думала; больше похоже на музыку… Баха. Когда Сергей уехал, а они тоже уехали, а потом они приехали, а Сергей потом тоже приехал. Это была такая музыка. И ничего не сделаешь: не струсишь, не свернешь. Мироздание.
Музыка стихла. Мироздание показало ей кукиш. То — было; а дальше — оглобли поворачивай.
Так?
Какое мироздание?
Таня ничего не подумала; не почувствовала; не? Тани вообще не было. А где Таня, не знаю. Может быть, умерла. Не знаю.
Методично. Сначала она достала сигарету. Можно теперь вторую. Раз поезд ушел. Пачка при ней (чуть не оставила в рюкзаке; вырвала из блока, а сигарету из пачки раскупорила уже на платформе, торопясь).
Потом она побрела в вокзал. Ну, в станцию. У касс никого нет. Она заглянула в окошко. Кассирша сидит, слава богу.
— Мой рюкзак уехал, — сказала Таня.
— Как рюкзак?
— Так. Поезд ушел.
Всё забегало, закружилось, одна Таня в центре стояла. Ее повели к начальнику вокзала. Начальника нет — ночь. Дежурный по вокзалу стал звонить. Еще куда-то звонить. Таня слышала — «рюкзак…» «…да симферопольский». Она спокойно отсутствовала. Точно; какими-то своими железнодорожными путями вышел ответ — есть рюкзак. Едет.
— Документы?
— Да, — Таня полезла в мешочек. Хиповский ксивник; все носили, на шее, ей подруга сделала, удобно, студенческий, паспорт, деньги.
— Денег нет, — сказала Таня, чтоб долго не объяснять, — в рюкзаке. — Денег не было даже от сих мест обратно. Другим макаром, чем рюкзак, вперед нее, летят по проводам.
Но она не собиралась обратно.
Дежурный еще позвонил. — Нет ничего, — сухо. — Сейчас… — Опять позвонил. — …Едет товарный, — обращаясь к Тане. — Сядешь с машинистом. До Воронежа. Там пойдешь, начальнику вокзала, позвоню. Будет тебе твой рюкзак, — не улыбнувшись.
Бесконечный состав на дальней платформе, дошла до тепловоза. Там ей улыбнулись — машинистов двое ехало. Шутили, чаем поили, вообще, отнеслись как в бухте. Таня отвечала, как требовалось, а потом уже не отвечала. Товарняк катится как махина, толчки при остановке, рывки на старте — до желудка достают, не как в пассажирском. Смыкающиеся в далеком пронзительном свете лобовой фары рельсы впереди. Удивительное зрелище. Не Таня. Кто-то другой. Тот, кто едет к Сергею.
А ей казалось, что он видит то, чего в ней уже не было. Ту Таню с куклами? Он вообще на нее, ей казалось, не смотрит. Как говорится, «…смотрели в одну сторону».
Она не видела в этой стороне ничего. Она хотела. Нет, она стремилась быть там, откуда он это видит. Редко-редко, неохотно. Открывался как будто вскользь. «Мать… толстая, как кит» — думая о чем-то. Не «кит» (тогда бы пошутил). «Как кит». Можно так о матери? Можно, согласилась Таня. У нее мать толстая, как слон. Толстые матери. Она сама, со временем, в такую обратится, вон, груди какие. Еще раз или два так же что-то обронил. Таня когтила это, как домашняя кошка птичку в голодный год, на лету. Зверским чутьем уяснив, что питание. Оно ложилось внутри, как твердое. Незыблемое. Которое перемещало ее в единственном направлении, обычное, как сила тяжести.
—
— Кто там был, — потребовала подруга.
— Слепой, — сказала Таня.
Подруга смотрела на нее. Таня как-то изменилась. Не загар (у нее самой давно сошел, морской загар, мало держится). Хотя и загар. В октябре там можно еще загореть, за три дня.
Она как будто повзрослела. Постарела, можно и так сказать. На десять лет. Черты лица заострились. Ага, если жрать одни мидии (рапанов она предусмотрительно избегала; да рапаны — не мидии: не наберешь голыми руками на подводном камне). И почему она сразу не получила перевод? Как приехала, ну, догнала рюкзак, в Воронеже рюкзак не высадили, улетел, приземлился в вокзале в самом конце пути. На это Таня пожала плечом. «Почты по дороге не попалось».
Таня на нее смотрела снисходительно. Ей казалось. Только казалось. Тане некуда было снисходить. Не неоткуда — а некуда. Да, нелестно.