— Это верно, — засмеялся Стамов.
Он зевнул так, что хрустнули челюсти и на глазах выступили слезы.
— Только я не знаю, право... План выполнен, у всех хорошее настроение, и на активе никому не захочется говорить о перепутанных трубах. Минута, знаешь ли, не та. И потом я плохо говорю. Ну, какой я боец!
— Ты что-то мудришь, Сергей. Скажи лучше, дружка жалеешь, не хочешь обострять отношения. Ну, тогда это пустой разговор.
Он протянул Стамову широкую, согнутую в пальцах руку и оглянулся назад, на буровую.
Снег уже не пылил, а падал ленивыми крупными хлопьями на плечи и грудь мастера. Его рябое мокрое лицо по временам как бы заволакивалось туманом и качалось, точно подвесной детский шар. «Надо поспать, — подумал Сергей Николаевич, — а не то завалишься куда-нибудь в канаву».
Он схватил протянутую руку мастера и притянул к себе, как бы намереваясь обнять его.
— Ну и собачист ты, Степа, — сказал он любовно. — Что с тобой стало? Да, да, не хочу обострять отношения, боюсь этого... и вижу, что неизбежно. Понял теперь? А главное, устал я, отупел до самого затылка, понимаешь? Усталый-то металл, известно, рвется!
Анна Львовна сидела на крайнем месте в ряду, около прохода. Стамов проходил мимо, пробираясь к передним рядам. Она остановила его.
— Посмотри, как Григорий осунулся.
— Да, заметно.
— Иногда бывает, что он смотрит мне в лицо, но, чувствую, не слышит меня, а медленно, медленно возвращается откуда-то издалека.
— Это — переутомление.
— А вчера он готовился к докладу и заснул в кресле.
Емчинов только что окончил свой доклад. Лицо его действительно выглядело утомленным. Гимнастерка сбилась на груди складками, пряжка ремня съехала набок, и вся его широкоплечая, узкая в талии, ладная фигура казалась помятой и неряшливой. Но говорил он взволнованно, горячо — о росте добычи, о рекордах стахановца Шеина и преодоленных трудностях. Когда он кончил, раздались аплодисменты, и в зале началось движение. Анне Львовне тоже захотелось выступить и рассказать о том, как хорошо идут дела на площадке глинозавода. Накануне собрания она, правда, думала совсем о другом. Ее беспокоил перерасход по смете, который возрастал по мере того, как развертывались работы; она думала о простоях, о срыве графиков и о плохом взаимодействии между цехами. Но теперь все это казалось ей маловажным и легко устранимым. План был выполнен — это было главное, как сказал Григорий. Об этом только и стоило говорить. Она оглядывалась вокруг и на лицах соседей видела то же выражение праздничного довольства, которое испытывала сама.
— Заснул в кресле, чего с ним никогда не бывало, — продолжала она, всматриваясь издали в худое лицо Григория с желтоватыми подглазниками и темной тенью бороды на щеках и подбородке. — Тяжело на нем отразились эти морозы. А тут еще я его подчас пилила. Мы с ним в последнее время часто ссорились, — говорила она, довольная тем, что рядом с ней стоял человек, который знал Григория и мог понять ее настроение.
— Этого не следовало бы делать теперь, — ответил Стамов.
Он сказал это резко и строго, как будто спорил с кем-то. Анна Львовна посмотрела на него с удивлением. Хотела ответить: «Я сама нынче не совсем здорова», — но не успела.
— Меня зовут, — сказал Стамов.
Он вынул папиросу, помял ее в пальцах, но опять сунул в карман и начал пробираться вперед.
Анна Львовна смотрела ему вслед, слегка обиженная. На спине Сергея болтался оторванный хлястик — должно быть, пуговица отлетела. Она силилась вспомнить: что-то неприятное было связано с оторванной пуговицей на пальто Сергея. Воспоминание не давалось, его заслоняли мысли о перерасходе на постройке, о заблудившихся грузовиках. Только когда Стамов взошел на возвышение клубной сцены и обернулся, она вспомнила: коридор студенческого общежития, запах примуса, нестройный хор подвыпивших голосов за стеной и совсем близко, перед ее глазами, грубошерстная ткань пальто Сергея с кустиками ниток в тех местах, где не хватало пуговиц.
Анна Львовна вздохнула и нахмурилась. Это было неприятное воспоминание.
— Мы собрались здесь, чтобы выслушать квартальный доклад, — заговорил Стамов. — А вместо этого мы выслушали парадное приветствие и больше ничего. Хорошо, конечно, когда выполняется план, — без этого нас, командиров, пришлось бы убрать отсюда, как непригодных. Плохо, когда план выполняется ценой перенапряжения сил, когда возможности не используются, а квалифицированные кадры распыляются в мелкой хозяйственной суете. Об этом говорят на буровых, в поселке и в автобусах. Почему не потолковать об этом на собрании актива?