Он огляделся, отыскивая предлог, чтобы прекратить разговор. Гусейн готов был провалиться сквозь землю. Теперь он избегал комсомольцев. Люди не интересуются его судьбой – отлично. Он не интересуется людьми. Ему нет до них дела.
До Астраханского рейда тридцать восемь часов пути. Обратно порожнем – тридцать. Вечно открытое, море, синь над головою и упругий ветер. Капитан Кутасов читает в каюте толстые книги, печально вздыхает и вытирает платком багровую шею. Штурман Касацкий опускает деревянную штору и запирает дверь на крючок. От него постоянно пахнет водкой, но он никогда не споткнется, никогда не повысит голоса. И он никогда не смотрит на Гусейна.
Второй штурман Алявдин заводит в каюте патефон. Квакают саксофоны, поют скрипки, звенят цимбалы. В узком проходе между койкой и шкафом топчется штурман Алявдин, разучивая па модных западных танцев.
Гусейн не читает книг, не покупает ни новых пластинок, ни палевых галстуков. Гусейн не смеет пить водку. После вахты он нарочито медленно моется под душем, чтобы убить время. Пузырится мыльная пена, острые струйки покалывают плечи – горькая забортная вода. На мачтах вспыхивают звезды топовых огней, с моря наплывает сырая, прохладная темнота. Он садится на крышку люка, мурлычет протяжно-глупую песню, мечтает:
«Весь этот сброд только и думает, как бы удрать на берег. Вероятно, многие удерут еще до конца навигации. Тогда на танкер придут новые люди, и с ними можно будет сдружиться. Будут все делить пополам и стоять вместе ночные собачьи вахты – неразлучные в работе, в беде, в скандале. Хорошо забежать с другом на приморский бульвар, оторвать на гитаре „Яблочко“, поплясать под луной. Отстоять за друга вахту в непогоду, в болтанку, в холод. Наговориться досыта, пройтись в обнимку, стиснуть на прощанье руку: „свой до смерти“. Только пока все это одни мечты. На „Дербенте“ сорок пять человек – матросы, мотористы, штурманы – и нет настоящей дружбы».
Вот штурман Касацкий ведет капитана по спардеку, придерживая его локоть. На лице его ослепительная наивная улыбка. Так может улыбаться только он – помощник Касацкий. Верно, так улыбался он, когда притиснул девушку в тамбуре спального вагона.
– Да плюньте, Евгений Степанович, не обращайте внимания, – уговаривает он старика, – из-за пустякового опоздания в пароходстве поднимают бучу. Пора привыкнуть! К тому же вы на хорошем счету, голуба моя…
Поглядишь, какая дружная пара – капитан и первый помощник. Но через час Касацкий снова на спардеке. На этот раз его сопровождает Алявдин.
– Старик получил нагоняй по радио, – говорит Касацкий, отпуская дежурную улыбку, – добрый старик, но… труслив, ленив и безволен. Случись авария, он постарается свалить все на нас. Вот увидите.
Они почти задевают Гусейна, проходя мимо. С кем-то будет шептаться сегодня помощник Алявдин?.. Нет, дружба не существует на «Дербенте»! Есть только ее лукавая оболочка – прогулка под руку, вежливая любезность, и осторожное покалывание ядовитым словцом сквозь ослепительную улыбку. В таком случае не надо дружбы.
Но главное, в чем не повезло Гусейну, – у него невозможный начальник. Если бы ему представилась возможность выбирать, он выбрал бы Касацкого или Алявдина. Старший механик Басов луже их обоих, он даже хуже любого из сорока пяти на «Дербенте».
Басов спускается к машинам каждую вахту. У него вид человека, вечно страдающего от зубной боли, красные белки глаз. Он стоит немного сгорбившись и расставив локти, словно приросший к стлани. От этой неподвижной фигуры, по изломанным радиусам разбегаются механики, слесари, мотористы. Он стоит, освещенный сверху тусклым светом ламп, и на его плечи ложится весь неистовый гром шестицилиндровых дизелей «Дербента».
Вот появляется на верхней решетке запоздавший моторист. Руки его скользят по сальным перилам трапа, ноги подгибаются, размякшие от сна. В тот момент, когда он достигает дна и делает пол-оборота, старший механик расклеивает сжатые губы:
– Выспались? А не то вернитесь обратно. Обойдемся без вас.
Грохот начисто съедает слабые звуки его голоса, но слова угадываются по движению губ. Старший механик был когда-то простым мотористом. Так говорят люди. Он мог бы быть поласковее с ребятами. Верно, бессонница, выкрасившая в красный цвет белки его глаз, иссушила и его сердце.
– Сукин сын, – бормочет Гусейн, с ненавистью глядя на его широкую спину, – а еще партиец. Прижимник!
Сам Гусейн никогда не опаздывает на вахту. Старший механик ни разу не сказал ему резкого слова. Но они избегают один другого и приглядываются друг к другу, как враги. Когда-нибудь они, наверное, столкнутся.