Подбежали солдаты с носилками.
– Отнесите в лавку, в лавку отнесите, – умоляла она.
– Мамаша, какая лавка? В госпиталь!
– Нам бы в лавку с Ванечкой.
«Не затерялся бы по пути пацаненок, – озаботился Глебов. – Старуха-то, видать, совсем спятила от голода». Его бабке, пережившей ленинградскую блокаду, тоже мерещились прилавки, полные продуктов. Когда померла, под кроватью нашли мешок гречки и окаменевшую груду поваренной соли: покойница тишком готовилась к голодной вечности.
Мужчин среди беженцев не просматривалось. Изредка попадались подростки, но они были с матерями, которые поднимали истошный вой, как только старший лейтенант норовил для проверки отвести кого-то в сторону. Уже под вечер он заприметил колченогого – тот угрюмо ковылял по дороге, исподлобья зыркая на оцепление.
– Ваши документы? – остановил его Глебов.
– Я – член Союза писателей СССР! – вспыхнул колченогий. – Я стихи о Ленине писал!
– Да хоть о Мао Цзэдуне!
На предъявленной красной книжице золотился профиль вождя, под ним мерцали литеры великой страны, навсегда ушедшей в небытие.
– Так, так, – Глебов раскрыл документ. – Удостоверение не действительно.
– Как не действительно?
– Такого государства уже нет, да и вождь, так сказать, повержен. Придется пройти со мной.
– Я буду жаловаться!
– Куда?
– В Москву буду писать.
– Ну-ну!
Пули рассыпались веером, пробивая плотную листву, взметая бурые фонтанчики. Раздались крики – беженцы бросились кто куда. Оцепление попадало наземь. Солдаты озирались вокруг, стараясь понять, откуда ведется огонь. Но стрельба оборвалась – выпалив наугад, невидимые стрелки скрылись в ближайших руинах.
– Гады! – чертыхнулся Глебов, поднимаясь. – Только и умеют бить из-за угла.
Колченогий лежал рядом, уткнувшись лицом в жижицу.
Из баньки возвращались навеселе. Настроение было легкое, почти воздушное. Вспоминалась полевая дорога, березовые перелески, небо в белых облачках. Эх, русская земля, ты уже за холмом!
В казарме бушлаты стояли ратным строем. На деревянном столе луковицы пылали семиглавым собором. За столом сидел подполковник Косолапов – мрачный, как солнечное затмение.
– Помылись? – проокал он, точно деревенский батюшка. – А чего на лаптях грязь?
– Ее разве отмоешь? – Лисин прошлепал по казарме, оставляя мокрые следы. – В бане весь пол загажен – вот и топали босиком.
– Это верно, – вздохнул Косолапов. – Теперь нам никогда не отмыться – объявлена капитуляция.
Внезапная весть ошеломила. Стало понятно, что свершилось неслыханное предательство. В самый канун победы, когда только и оставалось добить врага в его логове, Москва вдруг решила замириться с ним. Одним махом все становилось бессмысленным – война, смерть, кровь.
Голубоглазая бутыль засияла на столе, как минарет. Офицеры расселись кругом. Из приемника донеслось гнусавое пение. Косолапов мусолил в зубах сигарету:
– В общем, мужики, приказано зачехлить орудия и – по домам.
– Как отступать будем? – усмехнулся Глебов. – Строевым шагом или мелкой рысцой?
– Будем двигаться, как учил великий полководец, – поднял кверху назидательный палец Лисин. – Наденем ветры и – вперед.
Наступило похоронное молчание. Паша Морячок задумчиво скреб ногтем по столу. Косолапов елозил окурком по краям кружки. Глебов, криво улыбаясь, вынул пистолет, приставил дуло к губам, свистнул:
– Эх, товарищ майор, жалко мне тебя – суворовскую-то медаль придется припрятать.
– Это почему?
– Жена не поймет: война проиграна, а ты награду получил! За что? За пособничество врагу?
– Награды не прячут, награды демонстрируют. А супруге скажу: пожаловали за бесстрашную эвакуацию.
– Ловкач!
– Завидуешь? – рассмеялся Лисин. – Сам, наверное, такую медаль не прочь нацепить?
– Спасибочко! Мне теперь и ветров на ногах довольно…
За окном угасал вечер. Горы окутывала сизая роздымь. В оружейной комнате Капитоныч пересчитывал патроны.
– Личное оружие тоже сдать! – приказал он.
– Зачем?
– Чтобы в сердцах кого не подстрелил.
Пистолет забился в угол, как щенок. Лишившись стального друга, Глебов почувствовал себя одиноким и беззащитным. Вдалеке в горных расселинах кружились волки, выли на луну – серебристую, словно медаль.
«В эту ночь при луне…»
Наступило воскресенье – срок выписки из небытия. Турин покинул госпиталь, сверкая бинтами. В казарме его дожидался старший лейтенант Глебов. Решили вечером сходить в шашлычную – отметить возвращение.
Шашлычная находилась недалеко от гарнизона – на перекрестке трех дорог. Это была невзрачная сараюха, некогда покрашенная в цвет веселого весеннего дождя, со временем приобретшая грустные тона поздней осени. Поодаль располагался блокпост – на пыльной обочине одиноко маячил бронетранспортер, охраняемый солдатиком. Блестя голодными глазами, он стыдливо отворачивался в сторону, когда слышал пьянящие запахи еды.