На этом кладбище не было ни крестов, ни деревьев, ни певчих птиц. Оно раскинулось на большом пустыре, поблизости от железнодорожной ветки, представляя собою скопище бронемашин, подбитых во время штурма Грозного. Картина впечатляла: искореженные танки зияли развороченными внутренностями, железные гусеницы застыли на земле расчлененными лентами, перекошенные стволы орудий были забиты прахом. Вся эта техника, некогда блиставшая свежей зеленой покраской, имела пепельный цвет с красноватыми адскими отпечатками.
Капитан Турин отыскал боевую машину пехоты, на которой сохранилась трогательная надпись: «Любовь». Командир экипажа написал имя любимой, веруя, что любовь, прекрасная и вечная, чудесным образом защитит его от смерти. На площади Минутка, где разгорелся жестокий бой, машина была подбита. Командир приказал отходить небольшими перебежками. Экипаж покинул горящую машину и сразу же попал под шквальный пулеметный огонь. Командир был подкошен меткой очередью, не успев произвести ни одного ответного выстрела. Вскинув руки, он упал рядом с поверженным металлом. В тускнеющих глазах читался упрек – увы, любовь не укрыла, не уберегла.
Турин оказался на площади через неделю после безуспешного штурма. Боевик, сопровождавший его в печальном странствии по городу, намеренно привел сюда. От машины тянуло резиновой гарью. Вокруг беспорядочно валялись трупы, навсегда замерев в небольших перебежках. Командир все так же лежал рядом с обгоревшей броней – лицом к своей любви. Вернее, лицо у него уже отсутствовало: оно было изъедено копошащимися опарышами. С костлявых пальцев белыми капельками стекала наземь червивая смерть. Командир уже не был командиром. Зловеще оскалившись, мертвец хохотал над жизнью с той стороны бытия. «Так будет с каждым русским солдатом», – угрюмо пообещал боевик. Капитан посчитал излишним отвечать…
Он подошел к машине. Нежное имя еще хранило родное тепло, еще обещало ласку и бесконечное счастье. «Любовь, наверное, не знает, что ее любовь погибла, – подумал Турин. – Хорошо, если она не узнает об этом никогда. А если узнает, то никогда не поверит. Ну а если поверит – значит, это была не любовь».
Капитан огляделся: на каждой броне ему мерещились огненные знаки любви, которая, сгорев в яростном пламени ненависти, преобразилась в иную, небесную ипостась. Осенний ветер дул с надтеречных равнин, поднимая в воздух сухую горьковатую пыль, извлекая из открытых броневых ран протяжный звук.
Рынок находился рядом с железнодорожными путями. Торговый ряд был малочислен: две чеченки притаились за прилавком с нехитрой снедью, мальчишка цыганисто тасовал пачки дрянных сигарет, молодой джигит присматривал за ними. Турин прошелся туда-сюда – чтото его здесь настораживало. Ну конечно, – догадался он, рынок был безмолвным, как соседнее кладбище. Чеченки в траурных платках сидели на ящиках, опустив глаза, тихо покачивались. Мальчишка смотрел волчонком. А джигит вообще гордо отвернулся, будто не замечал единственного покупателя.
За переездом раздался предупредительный гудок локомотива, лязгнули сцепления – и длинный состав тронулся. На платформах под выцветшим брезентом покоилась бронетехника, которую охраняли солдатики. Эшелон уходящей войны двигался мимо торгового ряда, набирая скорость.
– Эй, дорогой! – неожиданно окликнул джигит, когда поезд исчез вдали.– Что надо – скажи!
– А что есть? – Турин понял, что недружелюбный настрой сменился некоторым расположением.
– Водка есть. Тушенка есть. Всё есть.
Он вытащил из-под прилавка два ящика – один с белоголовками, другой с консервами. Однако назначенная им цена оказалась немыслимой. «За что купил, за то и продаю», – занял торговец позицию упрямого барана. У Турина особых денег не было, но и заявляться в гости без подарка представлялось неудобным. Пришлось прибегнуть к старинному способу, не раз проверенному на восточных базарах. Изобразив невинную улыбку дервиша, капитан доверчиво протянул несколько купюр:
– Больше нет.
Чеченец брезгливо взял деньги. Пересчитав, поставил перед нищенствующим бутылку водки и банку тушенки. Капитан надеялся на более веселый расклад, при котором спиртное удваивалось, а закуска отсутствовала вовсе. Но, прочитав на небритом лице весь ругательный лексикон мира, предпочел любезно расстаться:
– Тебя как зовут?
– Турпал.
– Спасибо, Турпал.
Паша Морячок праздновал день рождения. По этому случаю в палатке собралось несколько офицеров. Это был весьма колоритный народец со всех четырех концов земли. Сибиряк Николай под два метра ростом соответствовал нарукавной нашивке с изображением северного медведя. Рядом с ним рыжеусый Федька выглядел слегка потрепанным котом. Он отличался мягким южнорусским говорком, потому мурманчанин Никита, тряся хитроватой бородкой, лукаво обращался к нему не иначе как «господин охвицер». На эту пеструю компанию, вытянув гусиную шею, взирал Черепанов – майор московский, лубянский и прочее, и прочее.