Бригады не отвечали на настойчивые вызовы. А телефон, соединявший нас со штабом армии, не стихал: "Дайте положение частей!", "Дайте обстановку!"
- Рожу я им "положение", рожу "обстановку"?! Катуков мрачно смотрел на радиста, с которым балагурил полчаса назад.
- Может, у тебя уши заложило? Не слышишь ни черта.
- Уши в порядке, товарищ комкор, - спокойно отвечал радист,-да слышать-то нечего
Подполковник Никитин, недавно назначенный начальником штаба корпуса, круглые сутки не отходивший от карты и не выпускавший из рук телефонную трубку, стоял смятенный и расстроенный. Казалось, все предусмотрено: и сигналы, и позывные, и сроки докладов...
Бледный, с плотно сжатыми губами, Никитин готов был выслушать любые упреки командира корпуса. Да, это он виноват - не обеспечил связь, не принял меры, не проконтролировал. Но Катуков словно не замечал начальника штаба.
- Нечего делать, - прервал я нервозное ожидание. - Надо самим в части ехать. Давайте решать, кому куда.
- Давайте,- согласился Катуков, выплюнув недокуренную сигарету. - А ну, начальник штаба, расстилай свою простыню...
Т-70 мчится, как глиссер, тупым носом рассекая снежное марево. Ничего не скажешь, быстроходный танк. Только броня слаба, не устоит даже против мелкокалиберного снаряда.
Несколько суток я почти не вылезаю из Т-70. Коровкин будто прирос к рычагам. Когда вчера вечером остановились, вылез через передний люк и вдруг рухнул на землю. Перенапряжение, духота, а тут - свежий с морозцем воздух.
Мой адъютант Балыков откуда-то принес котелок с чаем. Коровкин выпил мутную, с глазками жира жидкость, вытер рукавом лоб, виновато улыбнулся.
- Ишь, раскис. Кисейная барышня. Чтобы не было сомнений в том, что он совсем даже не кисейная барышня, смачно выругался.
За Коровкиным такое не водилось. Я удивился:
- Ты что, Павел?
- Виноват, товарищ генерал. Порядок в танковых войсках...
Но в танковых войсках нашего корпуса особого порядка пока что не наблюдалось. Наступление развивалось туго, наталкиваясь все на новые сюрпризы немецкой обороны. В глубине обнаружились двухъярусные огневые точки. Сверху танк, под ним блиндаж с пушкой. Разобьешь верхний этаж, думаешь, покончил с догом, а тут - пушка в упор лупит...
Надо вспомнить те дни, последние дни ноября 1942 года, чтобы понять истоки наступательного порыва, владевшего войсками. Незадолго до того как зашевелился наш Калининский фронт, по радио передали сообщение "В последний час". Армия, страна, весь мир узнали об окружении немцев под Сталинградом. Еще не были точно известны масштабы битвы, но все чувствовали: начался перелом; прощай проклятое слово "отступление".
Операция против Ржевского выступа немцев связывалась в нашем сознании со Сталинградом.
Сквозь минные поля, сквозь завесу артиллерийского огня танки шли вперед. Дрожали сосны, сбрасывая с мохнатых ветвей снежные подушки, тревожно раскачивались вершины.
Леса поглотили корпус. Углубляясь в них, машины теряли визуальную связь между собой. А радиофицированные танки были не у всех командиров.
И еще беда: поди отличи одну лесную просеку от другой, определи точку стояния, если по всем признакам перед тобой должна быть деревня, а тут, куда ни глянь, заснеженное поле. Немцы снесли почти все деревни. Избы разобрали на блиндажи. То, что осталось, сожгли. Снег перемел деревенские улицы, заровнял пожарища. Редко где увидишь одиноко торчащую трубу - чудом уцелела, немецкие подрывники недоглядели. По гитлеровским приказам полагалось уничтожить все начисто - "зона пустыни".
К Лучесе - петляющей лесной речушке - танки 1-й гвардейской бригады, которой командовал подполковник Горелов, выходили по одному, по два. На моих глазах головная "тридцатьчетверка", наклонив ствол пушки, ринулась вниз с откоса. Пролетела метров десять и вдруг с грохотом погрузилась в воду. Льдина изломанным углом. уперлась в башню. Через верхний люк мокрые, дрожащие, танкисты выскочили на лед.
Им дали водки, поделились обмундированием. Когда появился командир бригады, танк, с которого сбегала темная вода, буксировали уже к берегу.
Рослый Горелов, на голову возвышавшийся над другими, терпеливо выслушивал командира экипажа, спокойно смотрел ему в глаза.
- Сгоряча?.. Горячность - не оправдание. Машину в состоянии вести? Нет, я не о простуде: водки не многовато хватили? Ну, глядите... Сейчас лед взорвем, пойдете первыми по воде. У вас как-никак уже есть опыт.
Я прислушивался и присматривался к Горелову. Он неплохо, говорят, воевал командиром полка под Москвой. К нам прибыл на бригаду и при первой же встрече признался:
- Наступать не приходилось. А хочется до того, что во сне иногда кричу "Вперед!"
Могучий в плечах, с басом, словно самой природой уготованным для командира, он держался на удивление естественно, просто, без рисовки. И это подкупало всех.
Горелов принял бригаду, которую прежде возглавлял Катуков. Танкисты настороженно отнеслись к новому, присланному со стороны комбригу. А тот будто ничего не замечал. Методично делал свое дело. И вскоре бригада успокоилась, "приняла" нового командира.
За неделю до наступления у меня был не совсем обычный разговор с Гореловым. В темноте мы подошли к месту расположения батальонов. Навстречу из кустов неслась песня. Я разобрал лишь рефрен "Мы - гвардейцы-катуковцы".
- Хорошо поют? - улыбнулся Горелов.
- Поют неплохо, а песня мне не нравится. Очень уважаю Михаила Ефимовича. Но ведь еще в Священном Писании сказано: "Не сотвори себе кумира". В бригаде будут петь о бригадном командире, в корпусе - о корпусном, в армии - о командарме и так далее. Целая лестница кумиров. Из-за нее рядового солдата не увидишь. Да и как-то нескромно... Думаю, и Михаилу Ефимовичу это не по душе было бы.
Горелов долго не отзывался. Потом медленно произнес:
- Об этом никогда не думал. Принимал как должное. Говоря по совести, не видел ничего дурного. Но то, что вы сказали, вероятно, серьезно. Надо обмозговать!
Вскоре я забыл об этом разговоре. И вдруг сейчас, у Лучесы, по льду которой саперы волочили бумажные мешки с толом, Горелов напомнил о нем:
- Вы тогда правильно - насчет песни. Но отменить не решаюсь. Получится бестактно. Да и уважают комкора заслуженно.