Хрущев говорил с большой убежденностью в том, что хоть и трудно, неимоверно трудно, но мы все же выстоим и пойдем вперед.
Присутствие Никиты Сергеевича не сковывало, не подавляло. Он не требовал сопровождающих, не нуждался в свите. В течение дня я видел его у раненых, в политотделе, в разведотделе, где он говорил с пленными, у Шалина, у замкомандующего по тылу.
Гитлеровцы в это утро не торопились. Они, как видно, тщательно готовились, выбирали направления, наиболее удобные для своих ударов, производили новые перегруппировки.
Их штаб - это мы теперь точно знали от захваченных ночью пленных - не подозревал о передислокации нашей танковой армии. Расчет делался на встречу с уже потрепанными частями 6-й общевойсковой, на прорыв с ходу последних оборонительных рубежей, на выход к Обояни.
В томительной тишине войска ждали боя. Уже не верилось, что несколько часов назад было прохладно, можно было дышать, хотеть есть. Сейчас хотелось только пить. Пить - и ничего больше. В маленьких нишах окопов, в землянках, в танках стояли котелки с остатками завтрака, лежали недоеденные куски.
За ночь потрепанные подразделения нескольких дивизий 6-й общевойсковой армии вышли за наши боевые порядки. Танки оказались впереди пехоты. Между ними и противником только поле, редкий кустарник, неглубокие овраги.
Первый удар в тот день принял на себя корпус Гетмана. Еще на рассвете от корпуса была выслана разведка -десять "тридцатьчетверок". Но она погибла, ни о чем не успев предупредить своих. Лишь днем вернулись трое обожженных танкистов.
Немцы били по флангам, нащупывали стыки. Гетман сообщил о бомбежке.
Н.С. Хрущев сказал Шалину:
- Узнайте, почему погибла разведка, кто и как отправлял ее. Пора научиться находить корни каждого промаха.
Журавлев, с ночи отправившийся в корпус Гетмана, доложил о позорных причинах неудачной разведки. Начальник штаба корпуса полковник Корниенко инструктировал командиров экипажей, будучи навеселе, обстановку не объяснил, маршрут указал ошибочный.
Гетман ценил своего знающего начальника штаба и со снисходительностью относился к его "слабости".
Хрущев выслушал все и, едва сдерживая гнев, бросил:
- С Корниенко решайте сами...
Немцы расширяли фронт удара, подбрасывали танки, авиацию. Они ввели против нашей армии шесть танковых и две пехотные дивизии: около 1200 танков, 1530 орудий и минометов. Это примерно по 37 танков и 48 артстволов на каждый километр фронта прорыва.
Следовавшие одна за другой атаки отбивали два наши корпуса - Гетмана и Кривошеина. Отбивали, обливаясь кровью - своей и вражеской.
Днем от Кривошеина приехал Баранович. Обычно мучнисто-белое лицо его теперь было красно. То ли от загара, то ли от волнения. Тонкие губы серы.
- Беда, одно слово - беда... Кривошеин держится, люди дерутся. Но такое количество танков... На энпэ сидишь, в глазах рябит... Немцы в тыл заходят.
Но как ни потрясен генерал Баранович, он умалчивает о том, что его бронетранспортер пробит болванкой. Об этом я узнаю уже от Балыкова.
Немцы действительно вклинились между нашими корпусами и сейчас напрягали силы, чтобы расширить щель и впустить в нее стальную лавину танков.
Гетман и Кривошеий во фланг контратаковали прорвавшихся гитлеровцев. Маневрировали огнем и подразделениями.
Нежданно-негаданно на нашем КП появился генерал Чистяков. Не прошло и двух суток с тех пор, как мы с Михаилом Ефимовичем застали его весело завтракающим в саду, под яблонями. А сейчас возле меня сидел подавленный, глубоко несчастный человек, которому трудно было поднять голову, разогнуть обтянутую пыльным кителем спину.
- Конец... Штаб потерял управление дивизиями, а дивизии...- он безнадежно махнул рукой. - Снимут теперь, и поделом. Хрущев вызывает.
- Никита Сергеевич здесь.
Чистяков вздрогнул, уставился на меня:
- Здесь?.. Пойду.
По-стариковски поднялся, опираясь на колени. Пошел, едва отрывая от земли ноги.
А спустя полчаса я увидел Чистякова в совсем ином состоянии. Вернулся он решительной походкой, воротник кителя твердо держал голову, руки были сцеплены за спиной.
- Никита Сергеевич при мне говорил с командующим фронтом. Тот передал: армия сделала все, что могла. Никита Сергеевич велел собирать дивизии, приводить их в порядок
- Еще что сказал командующий?
Чистяков наморщил лоб, посмотрел поверх меня:
- Еще?.. Э-э! Первая танковая становится центром боев фронта... Но могу добавить от себя: шестая тоже еще сыграет свою роль...
Так, в испепеляющей жаре, в неумолчном грохоте, в атаках и контратаках, проходил этот день.
Наша рощица, такая нарядная и веселая утром, теперь поникла от бомбежек и огня. Безжизненно свисают ветви с потускневшими, вянущими листьями. С поля волнами наплывает дым - горят хлеба.
Мы с Никитой Сергеевичем, побывав у пленных (Хрущев велел докладывать ему о каждой партии), направились к Шалину. Михаил Алексеевич встретил нас на полпути.
Обычно Шалин умел скрывать тревогу, оставаться невозмутимо спокойным, даже когда кругом все охвачены волнением. Но, видимо, произошло нечто такое, что и его вывело из состояния равновесия, заставило бежать, запыхавшись, по лесу.
- Вот... Вас искал...
Он протянул листок радиограммы. На ней одна лишь строчка:
"Оборона прорвана, войска Черниенко неудержимо бегут. Усычев".
- Кто такой? - спросил Хрущев, показывая на подпись.
- Начальник связи корпуса, подполковник.
- Верить можно?
- Не могу знать, он здесь новый человек.
- Катуков вернулся?
- Никак нет, по-прежнему у Гетмана.
- Кто знает о телеграмме?
- Только радист. Принял и сам прибежал.
- Будет молчать?
- Предупрежден.
- Товарищ Попель, немедленно - к Черниенко. Нет, не один, возьмите с собой двух политотдельцев. Они там останутся. А вы, как только выясните, вернетесь.
- Слушаюсь.
- Мы тут с товарищем Шалиным будем решать. Я понимал тревогу Никиты Сергеевича и волнение Шалина. Корпус Черниенко вступил в бой совсем недавно. На него мы возлагали большие надежды, и если он "неудержимо бежит", открывая дорогу гитлеровцам, положение наше - никудышное.