Я поехал с таким расчетом, чтобы перехватить отступающие части Черниенко, хотя мне как-то не верилось в это "неудержимо бегут". Нет, что-то не так. На заднем сиденье - помначполитотдела по комсомолу майор Кузнецов и инспектор поарма майор Гетьман. Притаились, молчат. Полчаса назад они, едва держащиеся на ногах от усталости, вернулись от Кривошеина и хорошо представляют себе последствия прорыва обороны...
Мост у речушки разбит прямым попаданием. Не так-то легко было угодить в него - на берегу десятки глубоких воронок.
Метрах в ста восточнее уже освоен объезд через смятый ивняк, по пшеничному полю.
Когда мы подъехали, навстречу неглубоким бродом шли танки. Словно обрадованные неожиданным купанием, они бодро выскакивали на отлогий берег, оставляя после себя на песке широкую мокрую полосу. С гусениц свешивались водоросли.
На переправе распоряжался подполковник в кителе, перешитом из желтой английской шинели (такие кителя входили во фронтовую моду).
- Не Коновалов ли? - повернулся я к Кузнецову и Гетьману.
- Вроде бы он.
Значит, это одна из бригад корпуса Черниенко. Выхожу из машины. Подполковник бежит навстречу.
- Товарищ генерал, начальник политотдела бригады подполковник Коновалов... Второй батальон отходит за Псел.
- Кто разрешил?
-Тут...- Коновалов явно смущен.- Радиограмму одну перехватили...
- Поворачивайте назад. Немедленно! На командном пункте корпуса атмосфера деловитого спокойствия. Мы ждали чего угодно, но не этого.
- Отвратительно получилось, - морщится Черниенко. - Был в частях. Вдруг радист приносит радиограмму, перехватил. Адресована командующему армией. Мы деремся, а этот докладывает командующему, будто "бежим"... Тут подходил отдельный танковый полк. Нам на усиление. А этот решил, будто противник в тыл прорвался. Сам запаниковал да еще несколько таких, как он... Вот и доложил. Еще считал, что геройский шаг совершает...
Черниенко не называл по фамилии начальника связи. Все свое презрение он вкладывал в слово "этот".
- Посадили его. Пусть трибунал решает - дурак или провокатор. Заверьте Никиту Сергеевича: корпус будет драться до последнего, но не побежит.
Уже смеркалось, когда мы с Н.С. Хрущевым и Журавлевым поднялись на высотку к югу от нашего КП. Завтра эта высотка должна была стать наблюдательным пунктом, и сейчас Подгорбунский со своими разведчиками устанавливал здесь двурогую стереотрубу, углублял щели. Вместо пилотки на голове у него была серая пропыленная повязка, левая рука висела на бинте.
Подгорбунский по-уставному представился Хрущеву, спокойно отвечал на вопросы. В его словах не чувствовалось нервозной лихости. Но глаза, как всегда, блестящие, живые.
- Что у вас с рукой и с головой? - спросил Хрущев. Подгорбунский хмуро усмехнулся:
- Пуля - дура (показал на голову), штык - молодец (кивнул на руку).
Когда мы отошли и я рассказал о Подгорбунском Никите Сергеевичу, тот заметил:
- Блатная накипь постепенно сойдет, пустяки... А человек, по-видимому, незаурядный. С таким надо бы поближе познакомиться. Подождите-ка меня, пожалуйста.
Никита Сергеевич вернулся к Подгорбунскому. Они ходили по высотке, то исчезая за склоном от нас с Журавлевым, то появляясь снова.
Потом Никита Сергеевич отпустил Подгорбунского и лег рядом с нами на влажную от росы траву.
- Завтра опять жара... Каковы сегодняшние потери противника?
- Около ста сорока танков, - ответил Журавлев, как всегда державший в своей памяти все цифры. - Мы потеряли тридцать семь.
Впереди открывалась панорама недавнего боя... Вспухшие рубцы траншей, бесчисленные оспины воронок. Далеко-далеко на горизонте вертикальные столбы дыма, светлые, почти прозрачные - от бензина догорающих немецких машин и черные - от солярки советских танков.
Не миновало и часу, как мне пришлось убедиться, что только издали траншеи кажутся сплошными линиями.
В редких местах сохранились стены, уцелели брустверы. Все сметено, перепахано, разрыхлено. Повсюду следы гусениц, и так и эдак разворачивавшихся над траншеями.
В остатках окопов - остатки взводов, рот, батальонов. Идет негласная, никем не контролируемая реорганизация.
- Давай, лейтенант, зачисляй в свое войско. Нас семеро от роты осталось.
И лейтенант зачисляет. Еще утром командовал взводом, в полдень заменил раненого ротного, а сейчас в батальоне всего трое офицеров, и он вроде уже командует батальоном.
Процедура зачисления нехитрая.
- В балке кухня стоит. Скажите старшине фамилии. Пусть ставит на довольствие.
- Во-во, товарищ лейтенант, нам главное, чтобы на довольствие. С немцем мы и сами воевать можем. У нас ефрейтор Мочалов не хуже любого полковника обстановку понимает и задачи ставит.
- Кто? - переспрашиваю я из темноты.
- Гвардии ефрейтор Петр Мочалов. И уже другой голос кричит:
- Петро! Якийсь начальник кличе!
- Вот и встретились, - жму я тонкую твердую руку Мочалова.
- Да, товарищ генерал, встретились, хоть сегодня днем думал, если с кем и увижусь, так только на небе.
- Каким подразделением вы командовали сегодня?
- Разве поймешь? Отделение не отделение, взвод не взвод. Да и чего командовал? "Залпом..." или "Гранаты к бою..."
- Это ты брось, - фамильярно обрывает своего командира солдат, тот, что сравнивал его с полковником. - А в контратаку - кто момент выбрал?
Я приказываю командиру батальона поставить ефрейтора Мочалова на взвод.
- Нет, - поправляю себя, - не ефрейтора, а младшего лейтенанта. Завтра будет подписан приказ... Балыков, возьмите у товарища Мочалова нужные сведения.
- Так ведь вы, товарищ генерал, однажды кое-что про меня записывали, тихо произносит Мочалов.
Хорошо, что темно, и никто не видит, как покраснел член Военного совета армии.
Но и Мочалову не по себе от собственных слов. Он хочет замять их:
- Выходит, что с училищем, что без училища, а быть мне взводным.
- Ничего, товарищ младший лейтенант, - весело утешает его кто-то из подчиненных, - дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. А вам по вашей жидкой комплекции и больше взвода никак нельзя.
Солдаты беззлобно смеются над своим новоявленным командиром. А он насупился, сосредоточенно грызет ногти: