Я пишу обо всем этом с надеждой и откровенным назиданием. Пусть молодой офицер - а быть может, не только молодой, и не только офицер, а всякий имеющий права и власть по отношению к другим - лишний раз взвесит свои слова и свои действия: нет ли в них чего-нибудь от высокомерной бесцеремонности, от барского презрения к подчиненным. ..
Когда Жукову надоело браниться, он приказал мне выяснить, где же бригады, посланные на помощь Леонову, и что делается у самого Леонова.
Миновав Шаровку - неприметную деревушку южнее Богодухова - я настиг танковый батальон, двигавшийся к Высокополыо. Утром немцы напали на этот батальон, подбили четыре танка. Прямым попаданием разнесло кухню; от нее остались только макароны, повисшие на деревьях.
Все это я узнал от худого, с мешками под глазами и запекшейся на губах кровью командира батальона.
- Народ жрать хочет. Семечками пробавляемся.
- Где пехота? - спросил я. - Много ее?
- Чуть вперед ушла, - комбат пожал плечами: - Как сказать, много ли. Хозяйство наподобие моего. И пощипано не меньше.
- Командуйте "Подъем". И - вперед.
- Слушаюсь, - устало ответил комбат.
Пехота двигалась по кукурузному полю. Толстые стебли хрустели под сапогами.
А ведь среди солдат большинство вчерашние крестьяне! Такое безразличие порождает только война. Здесь можно укрыться от немецких самолетов - и на том спасибо, остальное сейчас неважно.
В руках у солдат круги подсолнечника, прихваченные еще там, где остановились танкисты. Они лузгают семечки, поглядывают на небо. Некоторые разулись. Ботинки и сапоги переброшены через плечи.
- Куда следуете? - спросил я бойца с нескладной расползающейся скаткой.
- Куда прикажут, - бесхитростно ответил он.
- Командира взвода ко мне.
Подбежал лейтенант. Пистолетная кобура и полевая сумка болтались на животе. Он отодвигал кобуру на бок, отбрасывал сумку за спину. Но они почему-то снова оказывались на животе. Нет, командир взвода не знал маршрут. Ротный ответил что-то насчет помощи какому-то не то полку, не то батальону, попавшему в окружение.
Только командиру батальона была известна задача, и только он сохранил бравый воинский вид.
- Почему не доводите задачу до личного состава? - удивился я.
- Замполит и парторг выбыли по ранению, - моргал белесыми ресницами черный от загара старший лейтенант.- Один все дыры не заткнешь...
Собрали батальон. Я в двух словах объяснил обстановку. И двинулся дальше.
Нас припорошило землей от снаряда, разорвавшегося неподалеку у канавы. Поднимаясь, Серенко застонал:
- Что с вами, Михаил Федорович? - обернулся я.
- Он еще позавчера ранен, - вмешался Леонов. - И контужен...
Командир бригады, сам раненный в бок, лежал тут же, на дне узкой, кое-как отрытой щели.
- Обо мне доложил комкору, а насчет себя ни-ни, - удлиненное с острым подбородком лицо Леонова свела гримаса боли, уголки тонкогубого рта поползли вниз, нос покрылся бисеринками пота. - Он под гимнастеркой перебинтован. И слышит одно слово из десяти.
Серенко между тем неестественно громким голосом отдавал распоряжения начальнику штаба бригады:
- Батальон пехотный вправо выдвинуть! Пусть высоту зубами держат!.. Танкистов, какие без машин остались, туда же, в цепь!
Начальник штаба подполковник Гусаковский, кивая, что-то писал левой рукой. Правая висела на черной косынке.
Но не только о своем ранении не хотел говорить Серенко. Умолчал он, как я узнал позднее, и о куда более страшном несчастье, обрушившемся на него в эти дни.
Хочу передать все, что сохранилось у меня в памяти о Михаиле Федоровиче Серенко.
Мы с ним однолетки, оба крестьянские сыновья. У обоих почти вся жизнь протекала в армии (у Михаила Федоровича был, правда, недолгий период увольнения в запас). Мне близка судьба батрака Серенко, мальчишкой ставшего красноармейцем.
Многие мои сверстники проделали такой же путь - рота, курсы, книги, политработа. Если и выделялся чем-нибудь Серенко, то своей одержимостью. Молчаливой, гордой одержимостью. Никому не говоря, ни у кого не прося помощи, он мог просидеть всю ночь над немецкими глаголами или над схемой танкового мотора. Он принадлежал к числу людей, которые знают гораздо больше, чем обнаруживают перед другими. Но сдержанность их не от высокомерия, а от скромности. Окружающие обычно чувствуют скрытую силу таких людей. Одних она притягивает, других - отталкивает.
Как-то на совещании в политотделе корпуса замполит одной бригады изрек:
- Надо заботиться о своем авторитете. Серенко неприязненно перебил:
- Надо делать свое дело. Тогда и авторитет будет...
Делал свое дело Серенко с той же непоказной одержимостью. Он сам проводил сборы парторгов и агитаторов, на рассвете присутствовал при закладке продуктов в батальонные кухни, сидел в снайперских засадах.
Начальнику политотдела корпуса не полагается возглавлять танковые атаки. И хотя я неоднократно напоминал об этом Серенко, а он вовсе не возражал, каждый раз "тридцатьчетверка" Михаила Федоровича снова и снова оказывалась впереди. В нашей армии ни один политработник категории Серенко не имел столько ранений, сколько он.
Когда в марте корпус Гетмана совершал переход от Курска к Обояни, я увидел, что Серенко идет без шинели.
- Еще не было приказа о переходе на летнюю форму одежды, - остановил я полковника. - Где ваша шинель?
- Да... забыл в машине.
Потом мне случайно стало известно, что он отдал шинель раненному при бомбежке бойцу, которого бил озноб.
Уже после прорыва на Белгород и Богодухов ночью на марше я догнал роту ПТР. В паре с щуплым солдатом противотанковое ружье нес полковник Серенко. Я сделал вид, что не узнал его, а он - что не заметил меня.
Если бы это был кто-то другой, не поручусь, что не заподозрил бы в подлаживании к солдатам, в стремлении любыми средствами снискать популярность (случается иногда такое с нашим братом). Но Серенко при всей своей замкнутости был на удивление прямодушен и непосредствен. Раненый зябнет - на шинель. Солдату не хватает силенок тащить противотанковое ружье - подставляет свое плечо.