складочками от утюга заправлена в широкие бриджи. На плечи наброшен халат.
Ощущение такое, будто попал в городскую комнату. Посредине - стол, по стенам - клеенчатые диваны, в углу - железная печурка. Примыкающая к шоферской кабине часть "салона" отгорожена широкой цветастой портьерой. Из-за нее виднеется никелированная спинка кровати. Возле небольшого квадратного окна тонкое зеленоватое зеркало без рамы.
- А не сбросите ль на часок сапоги? - предлагает Кривошеий. - У нас в хозяйстве тапочки найдутся. Вы, похоже, нынче всю ночь на ногах...
Все это говорится вполне искренне, без всяких задних мыслей. Но радушное гостеприимство не распространяется на полковника Соболева. Хотя Соболев - это Кривошеину отлично известно - нынче тоже всю ночь провел на ногах.
У меня был большой соблазн сбросить сапоги, повесить китель на спинку стула. Останавливало одно - хозяин словно не замечал человека, приехавшего со мной. Для него он не существовал. Только потому, что на плечах его были полковничьи, а не генеральские погоны.
- Познакомьтесь, - кивнул я Кривошеину на Соболева, - начальник разведки.
Кривошеий мельком глянул на моего спутника:
- Вроде встречались... Николай Кириллыч, может, по маленькой? - он аппетитно потер руки.
- Как, товарищ Соболев, поддадимся на провокацию, - обернулся я к разведчику. - Обидится комкор, если мы откажемся от его гостеприимства.
Кривошеий сразу все понял. И почему я неожиданно приехал к нему, и почему со мной начальник разведки. На мгновение кровь прилила к лицу комкора.
- Товарищ Соболев, очень прошу не побрезговать нашим завтраком. Очень!
Он сам подвинул еще один стул, поставил тарелку. Я нисколько не осуждаю тот минимальный комфорт, который создал себе командир корпуса. Войне шел уже третий год. Война обрастала бытом. К некоторым генералам наведывались жены, кое-кто женился на фронте. Жизнь продолжалась и там, где в любую минуту можно было расстаться с ней.
Меня не шокировал "салон" Кривошеина. Коробило другое: то, что ночью комкор "не принял" начальника разведки и упорно "не замечал" полковника, даже когда мы приехали вместе.
- От завтрака не откажемся,- сказал я,- но это потом. А сначала товарищу Соболеву надо с вами поговорить. У него к вам дело.
Чем напряженнее обстановка, тем больший груз ложится на плечи того, кто непосредственно воюет. С исходного рубежа танковая лавина подхватывает экипаж и несет его на общей волне.
Но лавина растеклась уже множеством рукавов, и теперь беспощадно испытываются воля, умение, дерзость каждого экипажа.
Последние дни старший лейтенант Данилюк, парторг батальона, присматривался к танку лейтенанта Духова. Чтото не так. "Тридцатьчетверка" Духова не то чтобы отставала или пряталась в укрытия, но как-то с оглядочкой воевала, "деликатесненько".
- И это когда надо напролом идти!.. - делился со мной Данилюк. - Как-то разговорился с механиком-водителем Костей Сандаловым: "Что вы, как барышня непросватанная, топчетесь?". Он - то-се, пятое-десятое. Долго беседовали. И уразумел я: ихний Духов не сказать, трус, но робок сверх меры. Опять же молодой. С десятого класса - в училище, с училища - на фронт, командиром. Косточки еще отвердеть не успели... Один с детства орлом растет, а другому пособить надо. Почему так получается - не берусь судить, тут, наверно, причин тысяча... Сейчас будем Духова на партбюро разбирать, он кандидат партии.
- Не круто ли берете? Фактов-то нет. Данилюк, видимо, беспокоился, как бы я не нарушил его планы.
- Мы ж по-умному, по-хорошему, не с ножом к горлу.
- Проводите бюро. Я посижу. Это не вызвало у Данилюка энтузиазма. Оживление погасло на его остроносом лице. Выбившаяся из-под пилотки черная прядка уныло повисла. Невысокий, щуплый, он сейчас и вовсе выглядел подростком.
- Очень хорошо, поприсутствуйте, - сказал Данилюк упавшим голосом.
Прикинув что-то про себя, на ходу перестраивая свой план, быстро спросил:
- Про старшего сержанта Зинченко расскажете? Для Духова полезно будет.
Я пообещал выполнить просьбу, и к Данилюку окончательно вернулось прежнее боевое настроение.
- Тут ведь деликатесненько надо, - словно бы оправдывался он, - долго ли человека под штрафбат подвести.
"Деликатесненько" было любимым словечком Дани-люка, и я в этот вечер слышал его не однажды.
Партбюро проходило в неглубоком овраге. Данилюк, обхватив ногами пень, сам вел протокол.
Среди ожидавших приема мне бросился в глаза совсем юный лейтенант сероглазый, пухлогубый, наивно курносый. Лейтенант, как и остальные, дымил махоркой, сплевывал на траву. Как и остальные, он заметно волновался.
Глядя на него, я подумал: "А не рано ли тебе, паренек, в партию? Больно зелен ты".
Но вот Данилюк объявил, что с первым вопросом покончено, и лейтенант отбросил цигарку, глубоко вздохнул, вскочил на ноги. Он-то и оказался Духовым.
Напрасно я предостерегал Данилюка. У него все было продумано. Мягко, терпеливо он подводил лейтенанта к оценке собственных действий:
- Ты, товарищ Духов, не спеши, не оправдывайся. Мы тебя не на суд вызвали, а на откровенный партийный разговор. Чуешь?
Духов кивнул головой.
- Припирать тебя к стенке, уличать не собираемся, - продолжал Данилюк .Худого ты ничего не совершил. Но и хорошего за тобой не числится. О том и речь.
Однако Духов все же не совсем мог взять в толк, о чем речь. Тем более что ему мешал один из членов партбюро, лейтенант с запавшими щеками и розовым шрамом на подбородке.
- Почему за чужими спинами прячешься? - настойчиво повторил лейтенант.- На чужом горбу в Берлин приехать хочешь?
Данилюк старался сдержать разбушевавшегося лейтенанта.
- Ты насчет Берлина не шуми. Да и насчет горба тоже зря, - досадливо морщился он. - Товарищ Духов, я твой танк сегодня смотрел. Ни одной царапинки. Единственный такой в батальоне. Конечно, не по царапинам мы определяем, но все-таки... Почему тебя впереди не увидишь?
- Не выгадываю я, - насупился Духов.
Я видел, что Духов вызывает к себе сочувствие членов партбюро. Только лейтенант с ввалившимися щеками неприязненно поглядывал на него. Но тут прибежал связной и передал, что лейтенанта вызывает командир батальона. После его ухода Духов постепенно разговорился.