- ...Политработа была простая, - рассказывал мне Помазнев, - возьмешь с собой для ребят кусок хлеба да фляжку с водой (если вода есть) и где на ногах, где на животе - пробираешься к какому-нибудь дальнему танку. У Орехова каждый на схеме был обозначен... А в танках всяко бывало. Добрался раз до младшего сержанта Беликова и узнаю: он один третьи сутки в машине сидит и здесь же с ним двое убитых. Представляете себе, какое состояние у человека? Сел я рядом. Он молчит. "Ты говорить разучился?" - спрашиваю. "Не разучился, товарищ подполковник, но те слова, что раньше знал, теперь не годятся". - "Тебе же майор Орехов передавал, чтобы уходил". - "Никуда я не уйду, покуда живой".
- А сейчас жив он? - перебил я Помазнева.
- Жив. Пятеро суток один отбивался. Я к нему дважды ходил. Когда второй раз пришел, обнял он меня, заплакал. Совсем пацан, двадцать шестого года, доброволец...
Помазнев перевел дух и продолжал:
- Из каждого такого похода приносил заявления в партию. В одном Т-70 никого в живых не застал. Днем-то они еще отбивались, а тут снаряд боковую броню пробил. Но один, видно, не сразу умер. Написал, чтобы весь экипаж считали партийным. Заявление орудийным замком прижал...
И, может быть, потому что рассказывал это человек прозаический, серьезный, не склонный драматизировать события, человек с обыденно простым лицом, деловито достававший из порыжевшей полевой сумки клочки бумаги, на которых писались заявления, мне становилось не по себе. А казалось, столько уже позади, что теперь ничем нельзя потрясти душу...
Помазнев кончил и вопросительно посмотрел на меня:
- Будут задания?
- Завтра проведем делегатское партийное собрание. Пока другие батальоны далеко не оторвались. Надо, чтобы вся бригада узнала об этом. Докладчик Орехов. Помогите ему и сами подготовьтесь...
- Верно. Партсобрание - это сейчас уместно...
Из остановившегося "виллиса", кряхтя, вылез Гетман.
- Бердичев - наш! Прищурился на небо.
- Ишь валит, опять без авиации наступать придется. На наших глазах преображалось все вокруг. Снег торопливо укрывал развалины, бесформенные груды битого кирпича, наспех отрытые мелкие траншеи, обожженный металл танков.
Глава пятая
1
Ненадежный украинский январь то трамбует дороги, то превращает их в студенистую кашу. Несостоявшаяся зима или предвосхитившая все сроки ростепель?
- У весны терпежа не хватает, - разглагольствует Михаил Михалыч. - Это потому, что на запад двигаемся, влияние Гольфштрема. Балыков любит делиться небогатым запасом знаний, полученных в десятилетке.
- Глядишь, и на Черчилля подействует Гольфштрем. Оттает старый барбос и откроет второй фронт... Хотя его Гольфштремом не проймешь...
Вслед за капитаном, комендантом штаба, мы перепрыгиваем через стянутые хрупким блестящим ледком лужи.
- Вот здесь, - показывает капитан на хату, белая стена которой мечена буквой "П" Едва входим, я оборачиваюсь к Балыкову:
- Возьмите, пожалуйста, у топографа листы "Липовец", "Гайсин", "Умань" и подклейте.
Адъютанту "не положено" удивляться, задавать вопросы. Однако Балыков недоверчиво переспрашивает:
- Умань?
Поворачивается через левое плечо, так что разлетаются полы шинели.
До чего же удивятся люди в полках, батальонах, экипажах, когда к ним поступит приказ повернуть на юг. Мы привыкли к непредвиденностям в ходе наступления, к неожиданным, трудно поначалу объяснимым маневрам. Но все-таки вместо запада на юг... Я и сам до конца еще не разбираюсь в новом приказе. Надежда на Шалина.
А Шалин такой же невозмутимый, спокойно сосредоточенный, всем своим видом показывающий: это вам внове, а я всегда знал...
Военный совет собрался в его клетушке, отделенной от горницы пятнистой немецкой плащ-палаткой. Эта клетушка с расстеленной на столе картой, с коричневым кожаным ящиком телефона - мозговой центр танковой армии, круто поворачивающей сейчас на юг.
В части поступило только предварительное распоряжение. Траншеи и блиндажи сдаются пехоте. Танки по возможности незаметно оттягиваются в тыл и поворачивают на рокадные дороги. Точнее, сами их прокладывают. Начинается передвижение вдоль не всегда существующей линии фронта. Кое-где противник откатился, а наша пехота еще не подошла или закрепилась в редких опорных пунктах.
Один из батальонов корпуса Гетмана получил неожиданный танковый удар с открытого фланга.
В штабе армии встревожились. В этом месте не должно было быть немцев.
Шалин потребовал номер немецкой дивизии. В корпусе не знали. Запросили бригаду. Та ответила: дивизия новая, номер не установлен.
Передали сведения в штаб фронта. И через полчаса Шалин услышал в трубке голос командующего:
- Сомневаюсь. Не может здесь быть новой. Проверьте, тщательно проверьте...
Генерал Ватутин чуток к любым данным о противнике, о новой немецкой части ему всякий раз докладывают немедленно.
Шалин послал на У-2 начальника разведки армии полковника Соболева, офицера, отличающегося от иных своих коллег щепетильной правдивостью.
Вернувшийся из корпуса Соболев доложил, что это никакая не новая, а давно нам знакомая 25-я дивизия.
Четыре ее танка, пользуясь победной беспечностью наших командиров, сожгли две "тридцатьчетверки", потом подбили еще две.
- Генерал Гетман поначалу выгораживал своих. Меньше чем на новую дивизию не соглашался, - рассказывает Соболев.- Но в конце концов пришлось...
Катуков терпеливо выслушал Соболева и кивнул Шалину:
- Продолжайте, Михаил Алексеевич.
Шалин негромким глуховатым голосом докладывает обстановку в полосе армии. Катуков вертит в руках огрызок карандаша ("С таким не обюрократишься - подпись поставишь, и ладно"). Человек живой, непоседливый, он заставляет себя следить за обстоятельными рассуждениями начальника штаба. Шалину Михаил Ефимович доверяет абсолютно, безоговорочно.
- Надо полагать, дело идет об окружении немецкой группировки, вернее, 8-й армии в районе к запасу от Черкасс. Второй Украинский вышел к Кировограду...