Шалин снимает одни очки, надевает другие, черной ручкой массивной лупы обводит предполагаемый район окружения. Потом дышит на толстые стекла очков, тщательно протирает их.
- Идея крупного блокирования - заманчивая идея... По всей видимости, нам придется расширять внешнее кольцо, а может быть, частью сил сужать внутреннее. Это пока что перспективы. Но, думаю, реальные. Вполне реальные. Теперь это нам по плечу.
Невозмутимость на минуту оставляет Шалина, улыбка разглаживает две глубокие вертикальные складки, рассекающие лоб. Хитро прищурившись, он чешет бритый затылок.
Катуков азартно бросает огрызок карандаша, возбужденно трет руки:
- Здесь бы второй Сталинград устроить!..
Оживляется даже молодой начальник оперативного отдела подполковник Никитин, не позволяющий себе никаких эмоций в присутствии генералов. Он отложил в сторону планшет с листком бумаги, на который привычно заносил "выводы из обстановки", и с острым любопытством впился в место на карте, отмеченное начальником штаба.
Но Шалин снова сдержан, деловит. Он формулирует задачи частей. Никитин схватил планшет и торопливо записывает. Катуков машинально щелкает замысловатой зажигалкой, прикуривая сигарету.
Идея окружения - самая привлекательная для командиров и войск. Если бы можно было всем сообщить о ней! Но она - тайна, строгая тайна войны. Даже на нашем заседании Катуков считает нужным напомнить об этом. Значит, войска, поворачивая на юг, не будут понимать смысла совершаемого маневра. Это затруднит политическую работу.
Разумеется, сейчас, после стольких побед, авторитет командования достаточно высок. И все-таки одно дело выполнять приказ, ясно зная цель, другое - не догадываясь о ней.
На совещании командиров частей и начальников политотделов речь будет идти лишь о непосредственных задачах: сосредоточение, параллельное преследование откатывающейся на юг 17-й танковой дивизии, выход на коммуникации врага. Мы не можем упоминать об окружении, но можем говорить о воспитании наступательного порыва, о мерах боевого обеспечения. Надо увлечь войска идеей стремительного продвижения на юг, рассечения вражеского фронта. Эти шаги послужат надежной подготовкой к следующему этапу, на котором в ходе межфронтовой операции замкнется кольцо вокруг 8-й немецкой армии.
Командирам корпусов и начальникам политотделов, напряженно слушающим Катукова, чутьё подсказывает: начинается нечто серьезное. Посерьезнее, пожалуй, боев за Казатин, Попельню и Бердичев...
17-й танковой дивизии, бросающей на дорогах свои машины, клейменные стоящим на задних лапах львом, не под силу сдержать наш натиск, заткнуть все дыры. Трещит, рвется немецкая оборона. Арьергарды цепляются за высотки, села, пытаются седлать магистрали. На дорогах - следы этих тщетных попыток. Длинный гитлеровец в огромных соломенных ботах, надетых на сапоги, распластался в кювете. Другой успел сделать десяток шагов к кустарнику и упал как бежал поджаты согнутые в локтях руки. Я поднял черный с пластмассовой рукояткой автомат. В магазине ни одного патрона.
На опушке леса двенадцать грузовиков с тем же дрессированным львом на бортах. Около них хлопочут наши шоферы.
Круглолицый солдат, ковыряющийся в моторе, объясняет:
- Та полный порядок. Горючего тильки нема...
У гитлеровцев плохо с горючим. Вчера наши захватили несколько совершенно исправных Т-Ш. А когда у противника перебои с бензином, он теряет не только мобильность, но и боевой дух. Обычно арьергарды упрямо дерутся, рассчитывая в последнюю минуту вскочить на машину и скрыться. Но если единственная надежда собственные ноги, тут уж не так легко биться до последнего патрона. Хотя все же и сейчас, получая удар за ударом, немцы не впадают, как правило, в панику, стойко выполняют приказы.
По опыту знаю: не следует уповать на то, что у противника иссякло горючее; не сегодня-завтра подбросят. К контратакам надо быть готовыми постоянно, ежечасно.
Порыв и настороженность нам приходится воспитывать одновременно.
Когда я приехал в полк Бойко, уже вечерело. Закатное солнце блеснуло на ветровых стеклах, на низких окнах хат.
Бойко ставил командирам задачу. Он нервничал - был малословен и скуп на жесты.
- Одна рота обходит западнее, другая восточнее. Поняли? Нехай немец к северу отступает. Тут мы ему дадим прикурить. А у Жорнища - по-тихому.
Он замолчал, оглядел офицеров и добавил:
- Скажите своим орлам, пусть понапрасну пальбы не затевают. Мол, командир полка просил.
- Да вы не беспокойтесь, - сказал майор в защитной телогрейке. - Все в лучшем виде исполним. И от имени всех спросил:
- Разрешите выполнять?
Мы остались вдвоем в горнице. Бойко сел на лавку, не торопясь оторвал край газеты, скрутил "козью ножку", из круглой пластмассовой банки с привинчивающейся крышкой - немцы в таких держат масло - зачерпнул горстью крупно нарубленный самосад и аккуратно всыпал его в раструб самокрутки.
- Вот такая история. Жорнище - родина моя. Отец с матерью там. Я еще с Киева прикидываю, чтобы в Жорнище попасть...
"Козья ножка" освещала темное с широким носом и узкими губами лицо подполковника.
- На войне всяко случается. Может, и правда своих освобожу. В газетах про такой случай писали.
И добавил, уже надевая замасленный полушубок:
- Если живы...
Мы пошли к танкистам.
Машины заправлялись горючим. С полуторок и "зисов" сгружали снаряды. Старшины покрикивали у батальонных кухонь.
Подполковник подходил то к одному, то к другому командиру и недоверчиво спрашивал:
- Задачу понял? Смотри!.. Потом подозвал замполита Ищенко:
- Слушай, комиссар, вот чего я надумал: не взять ли на танки колхозников проводниками?
- Идея неплохая. Только найдем ли добровольцев?
- А поглядим.
Желающих оказалось куда больше, чем требовалось.
В двадцать два часа танк Бойко, а за ним и остальные тронулись вперед.
Мне надо было встретиться с подполковником Бурдой, побеседовать с политработниками бригады, проверить состояние тылов. Лишь к полудню следующего дня я попал в Жорнище.
Село праздновало освобождение. На площади, где скрещивались дороги, висел полинялый красный плакат, при- -зывавший колхозников удвоить урожай. Плакат этот был написан в предвоенную весну, спрятан в дни оккупации, а сейчас занял прежнее место. На броне окруженного девчатами Т-34 чернявый боец, самозабвенно зажмурив глаза, играл на трофейном аккордеоне.