Каждый солдат на фронте подготовился как можно лучше. И каждый солдат знал, что начнется завтра.
Нужно было верить политическому и военному руководству Гитлера, который до сих пор шел от одного успеха к другому, часто вопреки мнению политиков, генералов и адмиралов.
То, что происходило ранее, казалось настоящим чудом. Простой солдат не мог видеть всей картины в целом. Он должен был доверять мудрости политического лидера, который заранее взвесил все «за» и «против» перед тем, как принять столь ответственное решение. Он действовал, опираясь на волю народа, который избрал его подавляющим большинством голосов.
Поэтому у простого солдата не было никакого выбора. Завтра, 22 июня 1941 года, он пойдет вперед, повинуясь присяге и клятве на верность фюреру и рейхсканцлеру, которую он произнес перед знаменем».
Молодые солдаты и офицеры были настроены легкомысленно и оптимистично, их не терзали лишние сомнения. «Фюрер приказывает – мы исполняем!» Вера в фюрера вела немецких солдат вперед. В солдатской присяге на первом месте стояла верность фюреру германской нации и лишь потом богу и фатерланду. «Мы приносили свою любовь фюреру, который был для меня вторым богом. Когда мы говорили о его великой любви к нам, к германскому народу, я с трудом удерживал слезы», – вспоминал рядовой Метельман. Результаты первых недель войны во многом способствовали увязанию этой казавшейся непоколебимой веры. Тот же Метельман писал: «В детстве мы редко могли поиграть в футбол по-настоящему, но Гитлерюгенд дал нам все необходимое. Мы получили казавшиеся несбыточной мечтой гимнастические залы, плавательные бассейны, даже стадионы теперь были открыты для нас. Никогда в жизни у меня не было настоящих каникул – наша семья была слишком бедна для такой роскоши. При правлении Гитлера я мог за небольшую цену отдохнуть в горном лагере, на реке или у моря». Вполне понятно, что простые солдаты безоговорочно шли за «лучшим другом германских физкультурников».
Наступление Вермахта во Франции, наложенное на карту России
Ханниг Кароделл: «Да, мы все верили, что война оправданна. Мы думали, что Советский Союз готовится напасть на нас. Англичане это уже сделали. Вскоре после кампании во Франции меня послали на побережья Ла-Манша, где я увидел южное побережье Англии и меловые утесы Дувра. Это заставило меня поверить, что вскоре мы форсируем пролив. Я был страшно расстроен, когда нашу дивизию отозвали, многие из нас проклинали Гитлера за то, что он лишил нас шанса. Но мы не слишком долго о нем думали. Для нас он был «сухопутной крысой». Мы говорили: «Сухопутная крыса боится моря». Мы не слишком верили ему. В конце концов, мы служили фатерланду».
Вольфганг Рейнхардт: «В действительности я не воспринимал это совершенно всерьез. Мне было всего 16 или 17 лет, и войны я не видел. Мы рвались на фронт. «За фюрера, народ и фатерланд» – таким был наш девиз. Мы были зелеными сопляками и ничего другого не знали. Клятва, которую мы принесли, ясно говорила, что другого пути у нас просто нет. Даже много лет спустя я помню ее слова: «Я приношу эту священную клятву богу. Я клянусь в безоговорочном повиновении фюреру германской нации и верховному главнокомандующему армии и, как смелый солдат, готов пожертвовать жизнью».
Нас не интересовала политика. В действительности мы плохо знали политическую сцену в Германии и что на ней происходит. Большинство людей заявляло, что о таких вещах лучше не говорить дома. Это было опасно. Мы никогда не знали, кто может подслушивать. Но мы знали, что должны победить, и, когда Гитлер утверждал, что мы выиграем войну, что у нас хватит оружия для этого и что мы отомстим, мы ему верили. В нас это вдалбливали».
Однако имеется один крайне неприятный нюанс, о котором страшно не любят писать немецкие генералы, и Гейнц Вильгельм Гудериан в этом случае не исключение. Как нетрудно догадаться, речь идет о так называемой «Директиве об обращении с политическими комиссарами». Это один из тех скользких вопросов, касаясь которых предпочитают лгать обе стороны.
Гитлер выступал перед высшим генералитетом с программной речью. Позднее генерал Кейтель вспоминал: «После длинной тирады о личном опыте, который он приобрел, и о сделанных выводах Гитлер закончил заявлением, что предстоит война за выживание, и потребовал, чтобы они отбросили все устаревшие традиционные представления о рыцарстве и общепринятых правилах ведения войны, так как большевики давно о них забыли». Заметки Гальдера, сделанные в тот же день, но несколько позднее, были еще более откровенными: он отметил, что Гитлер обрушился «с резкими обвинениями на большевизм, назвав этот режим преступным. Коммунизм является смертельной опасностью для нашего будущего. Мы должны забыть идею солдатского братства. Коммунист не будет товарищем ни до боя, ни после него. Это будет война на уничтожение». Позднее в этой речи Гитлер вернулся к теме «уничтожения большевистских комиссаров и коммунистической интеллигенции… Комиссары и сотрудники ГПУ являются преступниками, и с ними следует обращаться соответственно». Кейтель писал: «Создалось впечатление, что его речь произвела на аудиторию совсем не то впечатление, на которое он рассчитывал, хотя никто не осмелился открыто протестовать. Фюрер завершил свое незабываемое обращение памятными словами: «Я не ожидаю, что мои генералы меня поймут. Но я ожидаю, что они будут исполнять мои приказы».
А вот что пишет об этом сам Гудериан: «Другой приказ, также получивший печальную известность, так называемый «Приказ о комиссарах», вообще никогда не доводился до моей танковой группы. По всей вероятности, он был задержан в штабе Группы армий «Центр».
Таким образом, «Приказ о комиссарах» тоже не применялся в моих войсках. Обозревая прошлое, можно только с болью в сердце сожалеть, что оба эти приказа не были задержаны уже в главном командовании сухопутных войск. Тогда многим храбрым и безупречным солдатам не пришлось бы испытать горечь величайшего позора, легшего на немцев.
Независимо от того, присоединились ли русские к Гаагскому соглашению о ведении войны на суше или нет, признали ли они Женевскую конвенцию или нет, немцы должны были сообразовывать образ своих действий с этими международными договорами и с законами своей христианской веры».
Он открыто лжет, вот несколько свидетельств немецких офицеров: «Я протестовал против него и заявил: «Нет, я не буду его исполнять». Многочисленные друзья решили поддержать меня, о чем я и доложил командиру полка. Он выслушал меня с мрачным выражением лица. Судя по всему, он нас прекрасно понимал». «Приказ был таков, что нам не дали довести его до солдат в письменном виде. Но мы должны были отдать его устно перед началом атаки и довести до уровня роты». Усомниться в словах Гудериана заставляет еще одна маленькая деталь. По свидетельству самих немцев, в 1941 году лишь два генерала на весь Вермахт предпочитали фашистский салют обычному отданию чести. Это были фельдмаршал фон Рейхенау и генерал-оберст Гейнц Вильгельм Гудериан. Ну и, соответственно, крайне сложно предположить, чтобы убежденный фашист не исполнил приказ своего фюрера.
В то же самое время лгут и советско-российские историки. Этот приказ сформулирован крайне невнятно и путано, что необычно для немецкого штаба. При желании его можно трактовать любым образом, что, скорее всего, и было предусмотрено. Главное же то, что приказ не требовал немедленного расстрела комиссаров. В точных формулировках он звучал так: «Комиссары не могут считаться военнопленными, и обращаться с ними как с военнопленными нельзя. Их надлежит немедленно отделить от остальных пленных. В случае сопротивления, саботажа или подстрекательства расстреливать». То есть там, где обычный пленный получил бы карцер или что-то подобное, для комиссаров предусматривался только расстрел. И если такие расстрелы производились сразу на поле боя, это была творческая инициатива цивилизованных и культурных офицеров Вермахта, правильно понявших невысказанное пожелание командования. Например, именно так действовал командир XLVII корпуса генерал Лемельсен, издавший приказ о расстреле политических комиссаров и партизан. В результате изворотливость авторов хитроумных формулировок в Нюрнберге оценили по достоинству.