Ленский Владимир Яковлевич
Танник
Владимир Ленский
Танник
I.
В самой глубине Малороссии, в глухой деревне, разбросавшейся по склонам высоких, покатых холмов над тихим, ясным Пслом -- Чеканов в первые дни чувствовал себя так, точно только что явился на свет и впервые увидел яркое, знойное солнце, голубое небо, зеленые деревья, воды и поля.
Все, что с ним случилось там, на севере, в гнилом, сумасшедшем Петербурге -- разрыв с женой, тяжелая болезнь, заставившая его целый месяц пролежать в больнице -- все это казалось страшным кошмаром, от которого теперь, как бы после пробуждения, осталось тоскливое, щемящее чувство круглого одиночества, брошенности, да в теле -- неодолимая, судорожная дрожь вконец расшатанных нервов, подергивающая конвульсиями лицо, мешающая спать ночью.
"Не надо думать! Не надо вспоминать!" -- убеждал он себя, чувствуя, что если он отдастся думам и воспоминаниям пережитого несчастья -- то конец будет неизбежен, ему не удастся оправиться здесь, возродиться для новой жизни. Забыть, во что бы то ни стало, все забыть, как будто до сих пор ничего не было и он только теперь начинает жить!..
II.
Усадьба, в которой он поселился, лежала у самого Псла, лишь с одной стороны отделенная от него высокой горой; с другой стороны ее огибала лукой узкая, грязная речонка, приток Псла, через которую, для входа в усадьбу, были положены с одного берега на другой три корявых бревна, вертевшихся и качавшихся под ногами и заставлявших долго балансировать, пока удавалось достигнуть берега.
Позади усадьба примыкала к двору крестьянина Карлаша, где гулял на свободе огромный, свирепый, как зверь, пес, оберегавший от воров его убогую хату и нищенское хозяйство; главные же ворота ее выходили на большую, ровную, открытую поляну, расстилавшуюся между Пслом и холмами, на которых ютилась деревня.
Поляна эта заканчивалась большой усадьбой местного богатея, члена уездной земской управы, обрусевшего немца Вольперта, владевшего в этой части Псла берегом на расстоянии нескольких верст и запрудившего реку для своих водяных мельниц, которые шумели днем и ночью. На поляне крестьянские дети пасли овец...
Приютившая Чеканова усадьба называлась "Левада" и заключала в себе, вместе со склоном горы, девять десятин, часть которых была занята фруктовым садом, остальное -- лугами, осиновой рощей и густым кустарником.
За фруктовыми деревьями никто не смотрел, и они дичали, погибали от червей, опутывавших их листья густой паутиной; луга косил два раза в лето Карлаш, получивший на это разрешение от владелицы Левады, за что он должен был исполнять обязанности сторожа и собирать для нее фрукты, если таковые оказывались на деревьях. Он же, по ее поручению, сдавал внаем и дом, который, впрочем, до Чеканова несколько лет пустовал...
Стоял этот дом в самой глубине усадьбы, под горой, между старыми яблонями; от него вела широкая, прямая аллея к воротам. К дому примыкала, по всему фасаду, большая открытая терраса.
Внутри, как все крестьянские хаты в Малороссии, он был разделен коридором на две половины, в каждой из них было по две комнаты, полутемные, с маленькими окнами, заслоненными снаружи деревьями. Мебель, украшавшую их, составляли крестьянские деревянные диваны, пара вылинявших, просиженных кресел, продранный клеенчатый диван и дачный плетеный стул. В углах, на иконах, висели вышитые малороссийские полотенца, на диванах красовались старые, поблекшие плахты.
Пахло в комнатах погребной плесенью, черным хлебом, пылью, затхлостью нежилого помещения, в котором долго не открывались окна и двери. Чеканов невольно поморщился, когда в первый раз вошел в эти комнаты; после его городской квартиры этот дом казался жалкой, нищенской хижиной...
Кроме главного, "барского" дома, в Леваде была и еще "людская", состоявшая из сарая и кухни, где ютилась здоровая, всегда простоволосая и растрепанная, с подоткнутой до колен юбкой и голыми, толстыми, грязными ногами, девка Одарка, которую привел и устроил у Чеканова в качестве кухарки "управляющий", сосед Карлаш, как он сам называл себя.
Одарка, возясь в кухне, у огненного жерла огромной хохлацкой печи, целый день пела визгливым, пронзительным голосом, а по вечерам, стоя в дверях сарая, перекликалась дикими, протяжными криками с парнями, вызывавшими ее на гору...
III.