Мой отец тоже подошел к умершей. Даже Шмербиус, и тот очнулся от своих мыслей и с жалостью смотрел на нее.
— Она умерла и... и... и я хочу пить, — всхлипывая, бормотал дон Гонзалес. — Я больше не могу терпеть...
Отец ласково взял его за плечи и положил на пол в углу каюты. Дон Гонзалес покорно лег, продолжая всхлипывать, стонать и причитать.
Джамбо взял кусок брезента, достал из кармана иголку с ниткой и стал шить. Через полчаса был готов большой мешок. Затем он подошел к Марии-Изабелле и нежно поцеловал ее своими толстыми губами в бледный прекрасный лоб. Потом поднял ее и положил в мешок.
Отвинтив стамеской от стены несколько массивных медных рычагов, служивших, очевидно, для управления самолетом, он сунул их туда же, к девушке. Затем зашил мешок, поднял его и кинул в море.
Я громко зарыдал. Отец тоже плакал. Черное лицо Джамбо сверкало от слез.
Шмербиус, до тех пор молча лежавший в углу, вскочил на ноги.
— Умер великий талант! — вскричал он. — Но заметив, что его восклицание не совсем уместно, осекся, замолчал и смущенно сел.
Дон Гонзалес вскочил на ноги. Он, казалось, не совсем понимал, что произошло. Горе и жажда затемнили его рассудок.
— Дочь моя, воды, воды! — закричал он, отворил дверцу каюты, нагнулся и стал пить морскую воду.
Он пил долго и жадно. Мы с удивлением следили за ним. Наконец, он поднял голову и мутными глазами посмотрел на нас.
— Пресная вода, — прошептал он.
Я подполз к нему, опустил голову и принялся пить. В океане была пресная вода!
ЭПИЛОГ.
Нас занесло в устье Амазонки.
Это огромная река несет в океан столько воды, что он становится пресным на двадцать миль кругом. Это спасло нас от ужасной смерти.
В тот же день нас подобрал торговый американский пароход, отправлявшийся порожняком вверх по реке за грузом гуттаперчи. Он высадил нас в Макапе — грязном городишке, расположенном у впадения Амазонки в море.
Дон Гонзалес немедленно отправил домой телеграмму с просьбой выслать денег на дорогу. Деньги пришли только через две недели, а до тех пор мы жили в дрянной португальской гостинице, проклинали немилосердное бразильское солнце, вдыхали ароматы конопляного масла и собственными боками кормили бесчисленную армию клонов.
Шмербиус первый покинул нас. Он очень вежливо и мило простился со всеми.
— Что ты теперь будешь делать, Аполлон? — спросил его отец.
Он безнадежно махнул рукой.
— Я конченый человек, — сказал он, и голос его задрожал. — Все, что я любил, все, на что надеялся, погибло.
Со мной он простился особенно нежно.
— Твоего сына я полюбил, — сказал он отцу. — Он отважный, благородный, решительный мальчик.
Отец ласково потрепал меня по плечу. Глаза дона Гонзалеса наполнились слезами. Он вспомнил о своей погибшей дочери.
Шмербиус ушел. Я больше никогда не увижу его. И мне жаль этого загадочного человека. В злых людях бывает так много доброго, в смешных — так много великого, что порой не решаешься ни ненавидеть их, ни насмехаться над ними.
Наконец, дон Гонзалес получил деньги. Половину их он уделил нам и на другой день вместе с Джамбо уехал на пароходе в Рио-де-Жанейро, рассчитывая отправиться оттуда по железной дороге к себе в Боливию. Мы с отцом осиротели без этих людей. Общие страдания сроднили нас.
Но скоро пришел и наш черед уезжать. Добравшись до Нью-Иорка, мы на большом немецком пароходе уехали в Гамбург, а спустя неделю вернулись домой, в Ленинград. И вернулись друзьями. Отец не слишком любил выражать свои чувства, но я нередко замечал на себе его долгий, нежный взгляд.
Теперь у него нет от меня никаких тайн, он больше никогда не говорит мне:
— А, впрочем, ты ничего не понимаешь!