Только бы узнать, в котором часу бриг выходит в море... Если они уходят сейчас, и нагрузка уже кончена, я погиб. Мое сердце сжалось, и я почувствовал, что бледнею.
— Папа, — сказал я, совершенно забыв, что отец никогда не отвечал мне на вопросы, касающиеся его поступков, — в котором часу «Santa Maria» выходит в море?
Одно мгновение мне казалось, что отец удивлен. Ведь он не мог знать, что я догадался, на каком корабле он уезжает. Но через минуту он уже смотрел на меня, как всегда — рассеянно и равнодушно.
— Сегодня ночью, — ответил он, кивнул мне головой и вышел. Через минуту во дворе раздались резкие, широкие отцовские шаги.
Я чувствовал себя безумно счастливым. Только бы пролезть незамеченным на корабль! А там отец возьмет меня с собою. Ведь все же он любит меня. Я вспомнил тот внимательный, долгий, нежный взгляд, каким он смотрел на меня, пока я спал. Он никогда еще так на меня не смотрел. Значит, ему горько со мной расставаться. Нет, мы не расстанемся никогда! Мне стало необыкновенно весело и захотелось сейчас же, сию минуту что-нибудь сделать. А до отплытия «Santa Maria» осталось еще столько часов! Я решил для того, чтобы убить время, зайти в трактир. Кроме того, я еще ничего не ел. Я вышел из своей комнаты и вдруг остановился, как вкопанный.
Дверь в отцовский кабинет была раскрыта настежь.
Очевидно, отец, уходя, забыл ее запереть. Наконец-то мне представился случай осмотреть эту таинственную комнату! Но честно ли входить в кабинет, когда я знаю, что это будет неприятно отцу, что он всегда запирал его от меня?
Несколько минут я, в нерешительности, стоял перед раскрытой дверью. Затем на цыпочках зашел в кабинет.
Это была комната в одно окно, небольшая, гораздо меньше, чем я ее себе представлял. Почти треть ее занимал диван, на котором в беспорядке валялось постельное белье. У окна стоял письменный стол, и на нем лежали три толстые книги в кожаных переплетах. Я раскрыл одну из них. Это был рукописный корабельный журнал какого-то американского китобойного судна за 1901 год. Остальные две книги были тоже рукописные. Они были испещрены узкими строчками каких-то странных иероглифов. «Должно быть, по-китайски или по-японски», подумал я. У стены против дивана стоял большой черный несгораемый шкаф. Он был закрыт. А рядом стояла маленькая этажерочка. На ее верхней полке лежал большой незапечатанный конверт. Я взял конверт, и из него упали на пол фотографическая карточка и локон светлых рыжеватых волос. На замусоленной старой фотографии была изображена молодая женщина удивительной красоты. Это, должно быть, ее волосы. Кто она? Неужели это?.. Нет, не может быть. У меня захватило дыхание. Неужели это мама? Я, как очарованный, смотрел то на фотографию, то на локон.
— Стыдно, Ипполит, — вдруг услышал я за собой громкий голос.
В дверях кабинета стоял отец. Глаза его сверкали гневом. Он сжимал кулаки. Никогда еще я таким не видел его. Казалось, он хотел избить меня и с трудом сдерживался.
— Да как ты смеешь... — продолжал он, но гнев мешал ему говорить, и он замолчал. Я чудовищно покраснел. Я чувствовал, что у меня краснеют не только лицо, но и шея, и плечи, и даже спина. Мне было мучительно стыдно.
Отец, как молния, подлетел ко мне, вырвал у меня из рук открытку и локон и торопливо запрятал их к себе в жилетный карман.
— Я не знал, что в моем собственном доме растет шпион, — говорил он, доставая маленький серебряный ключик и открывая шкаф. Руки его дрожали.
Он вынул из шкафа кипу разрозненных бумаженок, сунул их под мышку и, не взглянув на меня, выбежал из комнаты.
Одна из этих бумажек упала на пол. Отец не заметил и через секунду был уже на кухне. Я поднял бумагу и бросился за ним. Но выходная дверь захлопнулась перед моим носом. Я слышал, как он бежал с лестницы. Я сложил бумажку, спрятал ее в конверт вместе со сторублевкой, сунул конверт в карман и вернулся в библиотеку.
Итак, все кончено. Отец считает меня подлецом и шпионом. Если я не уеду с ним сегодня ночью, я никогда его больше не увижу. Разве он станет возвращаться в Россию для того, чтобы повидать своего сына-шпиона?
Вся моя утренняя радость и веселость прошли бесследно. Но решимость во что бы то ни стало пробраться на «Santa Maria» окрепла.
И с бешеной энергией я принялся приводить свой план в исполнение. Это была энергия отчаянья — неистовая и в то же время расчетливая.