Тот же рисунок на стене – окно электрички, длинный, замерзший интеллигент в шляпе, поджал под себя длинные ноги, на коленях портфель, обеими руками держится за ручку.
– Полинка, я уже устал всем рассказывать, – засмеялся он. – Развелся, короче говоря, и вот вернулся.
У нее изменилось лицо, он увидел, что она подсознательно, из женской солидарности осуждает его.
И он вдруг почувствовал, как фальшив его смех, эта легкость в голосе и лицо его замерло и открылось, но он не мог заплакать здесь, это тоже было бы смешно, и он, пряча лицо, обхватил ее сбоку, прижался и сморщился от боли.
Она повернулась к нему, поспешно обняла, привстав на цыпочки. Он узнал вкус ее слюны, и по этой её поспешности, по твердости ее тела, обычно мягкого, податливого, по вялым губам, понял, что она его совсем не ждала.
– А я писем от тебя жду.
– А я вот сам.
– Что делать-то теперь будешь?
– Да у меня здесь, у моих знакомых ребят, подпольная коптильня есть. Рыбные дела буду разруливать, не пропаду, в общем.
– A-а, ясно.
– Но мне кажется, что там не рыба, а наркотики, – он засмеялся.
– A-а, ясно. Ты знаешь, Анвар, так не вовремя все, на самом деле, сегодня Игорь прилетает ночью.
У него сжалось все в душе.
Тот же плакат Гребенщикова на окне, и у маленького зарешеченного окна такой вид, будто за ним военный завод или тюрьма.
– Скоро диплом защищаем, хочешь посмотреть, вот мой диплом.
Он выпуклыми глазами уставился на возникшие в ее руках изящные туфельки под старину, в сафьяновой какой-то отделке.
– Ни фига себе, сама, что ли, делала?
– Туфли нет, здесь только сам дизайн мой…
Во сколько приезжает Игорь… уже ночь на дворе… если я усажу ее на колени, то она это…
– …и сам материал и обтяжка моя тоже.
– А Игорь куда улетал?
– В Швецию. Там какая-то конференция биофизиков.
Он почувствовал гордость в ее голосе. И радость за родного человека.
– Ничего себе. Ну, давай, что ли, выпьем немного, и я пойду.
– Да-авай, – легко махнула она рукой.
И он какое-то насмешливое отчаяние увидел в этом ее жесте.
– Спасибо тебе за рулетик, мы голодные с Машулькой. А я у Машки была. Помнишь Машку?
– Помню.
Твердо стукнули о стол саморучно разрисованные глиняные кружки.
– У нее трагедия, как всегда, – она засмеялась своим смехом. – Машулька.
Он сел на стул в тесноту между тумбочкой и столом, затылку мешала приделанная к стене лампа, грела его, он вспомнил ее.
– …что взять с фанатки Кортасара…
Он слышал только отрывочные слова.
– …то всем нужна эта странная девушка Полина, – засмеялась она.
У нее, конечно, был очень женский смех. Грудной, горловой, всегда такой.
Ему приятно было ее суетливое движение, она как бы оправдывалась, хотя ни в чем не была виновата. «Это женское тело, – думал он. – Со мной рядом женское тело».
Та же пепельница – сапог «Скороход», те же советские деревянные кровати, шкаф перегородка.
«Это женское тело».
Он узнавал ее полные бедра, ее удлиненный тяжелый зад с ямками по бокам, ее маленькие груди, как всегда у таких полных девушек с пышными бедрами, ее нежную, коротко и трогательно торчащую из круглого выреза шею, каре ее волос. Его ладонь вздрогнула, и сама вспомнила выпуклость лобка Полины, мягкость губ, жесткость волос, всё-всё.
Вспомнил, как они прощались у турникетов метро «Чистые пруды», и он, угадав сквозь рубашку ее соски, сжал их на виду у всех пальцами, чуть потянул и стиснул изо всей силы. Она вскрикнула, на глазах выступили слезы, и он чувствовал, что ей очень больно и очень приятно, и она благодарна ему.
Когда она уже хотела присесть рядом с ним, он оттолкнул стул ногою, уронил её на свои колени и, не давая опомниться, обхватил ладонью маленькую грудь, надавил, почувствовав пальцами косточку, а другой рукой зачерпнул между сжатых ног, стиснул, ощущая полноту, мякоть и подтянул ее вверх, прижал к себе. Она обмякла, и сразу отяжелели ее полные, холодные ляжки на его коленях…
…нет, конечно, он так не сделал. Он сидел, сгорбившись, как на вокзале и мелкими глотками прихлебывал вино, не чувствуя вкуса. Она подперла подбородок ладонями и посмотрела на него, он вздохнул, теряясь, что сказать, снова вздохнул, хмыкнул, поёрзал на заскрипевшем стуле, нагнулся, проверяя болтик крепления, снова поёрзал.
– Нормально, держится, – хрипло прошептал он и скашлянул, глаза его округлились, их резало по краям век, это стали какие-то не его глаза. И лицо стало не его, каким-то калмыцким.
Она быстро хлебнула вина, пролила, быстро вытерла губы ладонью, потом встала за тряпкой, замешкалась и присела на его колени, обняла за шею. Пряди ее волос были гладкие и холодные.