Что могу о нём сказать? Собакодрак как бронзовый, так и живой впечатлил меня больше. Укутанные чёрной чешуёй длинные ноги, гибкая драконья спина с впалыми боками, пушистый собачий хвост серо-коричневой шерсти, собачья морда, усиленная клыками, свисающие до середины груди драконьи усы... Лапушка! В смысле, кличка у него такая, Лапушка.
Из копания в прошлом меня выдернули довольно грубо.
- Дарька! - дверь задрожала от ударов кулака.
Застегнув ворот платья, дабы не продемонстрировать соседям метки, я выскочила на крыльцо. В лицо дохнуло полуденной жарой.
Люрка, сердобольная соседка, решила навестить меня.
- Дарька, утопнешь. Давай поможем перенести вещи в Пихнову хату. Развалюха, а всё-таки крыша над головой, - затараторила она. Я же засмотрелась, как блестят её золотые серьги-кольца. Ришек купил? Или Каськин муж? Жаль, не будет времени выяснить...
Люрка, усыпанная канапушками, будто сдобная булочка маком, подоткнув за пояс юбку, добралась до нас. Теперь она непонимающе смотрела на мою беспечную улыбку, ожидая ответа.
- Спасибо, соседка. Мы и так уезжаем. У Маниоля важные дела, я должна быть рядом, - свела я на нет её усердия. - Если наш дом смоет к возвращению, с удовольствием поселимся в хате покойного Пихна, пока не отстроим разрушенный.
- А когда уезжаете? - недоверчиво осведомилась Люрка, пытаясь заглянуть мне через плечо, высмотреть вставшего Маниоля.
- Наверно, завтра. Не знаю, соседка. Ты прости, собираться пора.
Я захлопнула дверь, едва не прищемив её курносый любопытный нос.
Смех Маниоля колокольчиком прозвенел в уже начавшему грустить о нас доме. Не оплакивает ли? Вроде, нет. Значит, вырвемся. Не впервой убегать!
- Поедим на дорогу? - любимый уже ворожил у печи. Молодец, знает, что я такую работу терпеть не могу.
Узорчатые бело-розовые ширмы, разделяющие пространство домика на комнаты, были сдвинуты к стенам и постепенно теряли яркость. Картины уже стали бесплотными, еле различимыми на грубой деревянной стене. Ткань на шторах утратила загадочный рассветный оттенок.
Статуи и вазы, украшавшие комнаты, вновь превратились в речные камешки и смятые листы бумаги. Вившаяся под потолком диковинная лиана с гроздьями алых кисло-сладких ягод обернулась полузасохшим придорожным вьюнком, по недосмотру горе-садовника проросшим в кадке. Наш дом возвращался с первозданный вид. Усилиями Маниоля. И когда он успел?
Только кухня хранила привычный уют, напоминая поляну в сказочном лесу. На травяном полу бледными звёздочками рассыпались цветы, чьи тычинки светились, если захлопнуть ставни. Стены - плотно стоящие друг к другу стволы. Потолок - сплетение ветвей, через которое виднелись неровные лоскуты вечернего неба или полная луна. Всё - старания Маниоля.
Я всегда удивлялась, почему счастье так легко разрушить, спугнуть. Берегли, годами создавали, а тут раз - и нет ничего. Вот от нашего уютного дома останутся просто деревянные трухлявые стены, скрипящие доски в полу, паутинки в углах...
"Не грусти", - беззвучно говорит мне Маниоль, раскладывая мясо с душистыми приправами по тарелкам, разрезая клюквенный пирог.
Я и не грущу, милый. Я просто пытаюсь разобраться, как дошла до жизни такой.
Перед глазами снова площадь у герцогского дворца. Со всех сторон доносится ропот собравшихся. Ведь задание, придуманное ш`Радебрилем, абсолютно несправедливо - удивить его сильнее всего. Подайте тоскующей душе настоящее чудо! Кто же знает, что ты сочтёшь таковым, капризный герцог Вирнарзии?
На раздумье ночь. А к завтрашнему дню... О, богиня, мне ведь хочется если не выиграть, то хотя бы отличиться! К ведьме с именем отношение будет совсем иным, чем к неизвестной девчонке-грязнуле из опустевшего монастыря. Впрочем, не смотря на всю мою задиристость, я понимала, рядом с той же эльфой я ничтожней втоптанной в пыль пуговицы. Тем более до посвящения, когда сила моя ещё зависит от настроения, фаз луны и места наложения чар. Но тут как раз место хорошее. А с остальными что-нибудь придумаем. Можно удивить и малыми силами. Знать бы ещё как...
Я пошла, проталкиваясь через толпу, вспоминая, умею ли что-нибудь необычное я, водяная ведьма? Больше часа шаталась по улицам, не замечая прохожих, не испытывая голода. Ноги сами привели в гостиницу на окраине. На две ночи у меня здесь оплачена комната.
Затворив хилую дверь и небрежно наложив на неё охранные заклинания, я села на стул и задумалась. Яркий солнечный свет, перебрёхивания собак и низкий голос далёкого певца не позволяли сосредоточиться. Жаль, нет здесь ставен, а только тонкие бледно-желтые занавески с коричневыми розочками, словно тараканы расползшимися по ткани.
Тогда я легла на кровать, накрылась с головой и вновь оказалась на старом тракте. Монастырь богини Даа, покровительницы источников, расположился примерно в середине леса, всего в пяти минутах ходьбы от тракта.
Не думайте, что каждый прохожий мог просто так прийти в гости. Ровно пятьдесят два белых шара висели в воздухе по обе стороны тропы. И каждый хранил память об одной из прежних настоятельниц. Забредёт не свой, непроверенный, неравный по силе - выступят из туманного стекла иссушенные временем лица, загорятся алым огнём пустые глазницы. И такой страх одолеет непрошенного гостя, что пошлите боги живым на тракт вернуться. А что поседел, как заяц зимой, или штаны обмочил - это так, дополнительное приложение к недозволенной прогулке.
Но если преодолел гость первый рубеж обороны, его ждёт колодец. Ни один человек не способен пройти мимо, не заглянув в его прозрачные хрустальные воды, ибо сияют они даже днём. А уж ночью весь монастырский двор освещают - читать можно.
Заглянет путник, а там монеты. И круглые, что в нашем королевстве чеканят, и квадратные из земли Ирь, и продолговатые с дырочкой посередине с островов. Много-много монет. И каждая достоинства немалого. И близко. Нагнись, протяни руку - сами в ладонь прыгнут.
Знающий не позарится. Да из своего кошеля вытащит - пожертвует в угоду богини и монастыря. А незнающему стоит только руку в ледяную воду сунуть да к монетам тем прикоснуться. Закипит колодец. Заорёт осквернитель, проклиная свою непомерную алчность. Да только пойдет кожа струпьями, пальцы скрючатся. И если не поможет настоятельница, останется на всю жизнь метка разгневанной Даа. И любая проточная вода кипятком будет казаться.
На пятнадцатом году обучения мы научились накладывать на колодец защитные чары. Только не стану я живого человека подобным образом мучить, даже если потом вылечить смогу.
За невысокими белыми стенами во дворе на замшелом камне сидит мраморный менестрель. Каждое полнолунье он оживает, словно спадают с него древние заклятья (но я-то знаю, это настоящая статуя). Белое лицо розовеет, башмаки кажутся деревянными, короткие штаны шелковыми, синими, подвязанными под коленками алыми ленточками. Ветер трогает светлые волосы, выбившиеся из-под соломенной шляпы. Перебирают мертвенно-ледяные пальцы струны арфы, и струится незамысловатая мелодия. Всегда одна и та же. Луна льёт серебристый свет на травы и деревья, отчего кажется, что вернулась зима, и не нежная листва, а острые иголочки инея проросли на ветвях.
Если оживить статую дражайшего герцога? Не получится. Нет под дворцом подземной реки, над корой стоял монастырь. Неоткуда черпать силы. Да и вряд ли это удивит Мила Бенара ш`Радебриля.
Что ещё там было необычного? Наверно, больше ничего. На многие хранящиеся в памяти заклинания силы не хватает. А если бы и хватило, толку-то? Учили нас, молоденьких девчонок, по общеустановленным книгам, заверенным главной ведьмой королевства, этой самой Тарой, как выясняется, эльфой. Не выйдет у меня чуда. А с общеизвестными фокусами нет смысла позориться.