— Отпусти! — выкрикнул он. В следующую секунду ладонь отца с размаху ударила его по щеке. Николай отпрянул, а старик запахнул шлафрок.
— Если вернешься живой-здоровый, женишься! — сказал отец. — А сейчас ступай! Сию минуту! Исчезни!
Тарабас схватил саблю и шинель, повернулся к двери. Открыл ее, секунду помедлил, еще раз обернулся и сплюнул. Потом хлопнул дверью и поспешил вон из дома. Лошади, кучер и экипаж уже дожидались, чтобы отвезти его на вокзал.
VI
Война стала ему родиной. Великой, кровавой родиной. Он воевал то на одном участке фронта, то на другом. Очутившись на мирной территории, поджигал деревни, оставлял после себя развалины больших и малых городов, рыдающих женщин, осиротевших детей, изувеченных, повешенных, убитых мужчин. Отступал, изнывал от беспокойства, убегая от врага, в последнюю минуту мстил мнимым предателям, разрушал мосты, дороги, железнодорожные пути, подчинялся и приказывал — все с одинаковым удовольствием. В полку он был самым храбрым офицером. Дозорные отряды вел с осторожностью и хитростью, с какой выходят на охоту ночные хищники, и с уверенной дерзостью безрассудного человека, которому не дорога собственная жизнь. Пистолетом и кнутом гнал в атаку своих трусоватых крестьян, но храбрецам подавал пример: шел впереди. Ему не было равных в искусстве незаметно, прячась в траве, среди деревьев и кустов, под покровом ночи или в утреннем тумане подкрасться к проволочным заграждениям, чтобы уничтожить врага. Он не нуждался в топографических картах, обостренными чувствами мог угадать тайны любого рельефа. Его чуткий слух тотчас улавливал смутные и далекие шорохи. Бдительный глаз мигом примечал любое подозрительное движение. Твердая рука действовала мгновенно, стреляла без промаха, крепко держала то, что схватила, свирепо наносила удары по лицам и спинам, сжималась в кулак с безжалостными костяшками, но с готовностью и стальной нежностью разжималась для товарищеского пожатия. Тарабас любил только таких, как он сам. Его награждали, произвели в капитаны. Каждый в его роте, кто выказывал склонность к промедлению, не говоря уже о трусости, был ему врагом, таким же, как тот, против которого сражалась вся армия. Но каждый, кто, как сам Тарабас, не дорожил жизнью и не страшился смерти, был ему сердечным другом. Голод и жажда, боль и усталость, дневные переходы и бессонные ночи закаляли его сердце, даже радовали его. Совершенно не обладая стратегическим талантом и не разумея того, что на армейском языке называется «крупными операциями», он был превосходным фронтовым офицером, отличным охотником в небольших охотничьих угодьях. Да, он, Николай Тарабас, был охотник, неистовый охотник.
Узнал он и тяжелый хмель, и мимолетную любовь. Дом, усадьба, отец с матерью и кузина Мария канули в забвение. Когда Тарабас однажды вспомнил о них обо всех, слать весточку было уже поздно, потому что его родину оккупировал враг. Он не слишком огорчился, война стала ему великой, кровавой родиной. Нью-Йорк и Катерина тоже канули в забвение. И все-таки порой, в затишье, меж опасностью и битвой, пьянством и трезвостью, мимолетным угаром и мимолетным убийством, Тарабасу на секунду-другую (но и только) становилось ясно, что с того часа, когда цыганка на нью-йоркской ярмарке предсказала ему судьбу, он жил как преображенный, как околдованный и зачарованный пленник сна. Это была вовсе не его жизнь! Иногда ему казалось, будто он умер и жизнь, какую он вел сейчас, разыгрывается уже на том свете. Однако стоило этим мгновениям раздумья миновать, как Тарабас снова тонул в дурмане крови, которая лилась вокруг, в том числе по его приказу, в смраде трупов, вони пожаров и в своей любви к истреблению.
Так оно и шло, его перебрасывали, от пожара к пожару, от убийства к убийству, и ничего скверного с ним самим не происходило. Какая-то высшая сила оберегала его и хранила для странной его жизни. Солдаты любили его, но и боялись. Подчинялись его взгляду и малейшему движению руки. А если кто-нибудь из них восставал против жестокости Тарабаса, бунтовщика почти никто не поддерживал. Все они любили Тарабаса, и все боялись его.
Тарабас тоже любил своих людей, любил на свой лад, так как был их повелителем. Многие из них погибали у него на глазах. И их гибель нравилась ему. Ему вообще нравилось, когда вокруг умирали, а когда он — только у него во всем полку была привычка делать это в разгар боев — обходил окопы, выкликал имена своих людей и в ответ слышал от товарищей «погиб», то ставил в записной книжке крестик. В такие минуты ему порой казалось, что он и сам вообще-то уже мертв; все, что он испытывал, происходит на том свете; и другие, павшие, наверняка начали третью жизнь, как он сам — вторую.