— Назад! — рявкнул Тарабас. И они все послушно попятились, потом повернулись, будто вдруг смекнули, что, пятясь задом, не сумеют быстро удрать от грозного Тарабаса и несчетных примкнутых штыков, сверкавших у него за спиной в отсветах пожара. Они побежали, помчались сломя голову. Евреев бросили, уже забыли о них. И те остались, плотная, словно спрессованная черная кучка посреди улицы. Они догадывались, что спасение близко, но знали и что оно опоздало С ними все кончено, навсегда. Они не шевелились. Пусть спасители окончательно их растопчут, расплющат. Смерть и холод были в их сердцах. Они даже физической боли не чувствовали. На деревянных тротуарах, которые кое-где тоже мало-помалу затлели, стояли по обеим сторонам женщины и дети, а за спиной у них пылали дома. Никто не кричал. Дети и те уже не плакали.
— Прочь отсюда! Прочь! — приказал Тарабас.
И темная толпа евреев наконец-то побежала, с обеих сторон, по деревянным тротуарам стучали торопливые подметки женщин и детей. Когда улица освободилась, солдаты начали спасать из домов все, что еще можно было спасти. Старались, по мере возможности, гасить пожары. Воды не было, ведер тоже. В общем, нечего и думать, что удастся потушить. На огонь бросали шинели, камни, нечистоты, без разбору вытаскивали из комнат столы, постели, подсвечники, лампы, кастрюли, козлы, колыбели, хлеб, всевозможную еду и домашнюю утварь. Сапогами затаптывали тлеющий огонь на тротуарах. А что потушить не могли, оставляли гореть, пытались штыками, шашками и винтовочными прикладами срывать гонт, ломать стены, сбивать пламя с горящих постелей. Часом позже виднелись только синеватые огоньки, желтоватое тление целиком или наполовину сгоревших короптинских домов да удушливая сизая мгла, окутавшая весь городок. Измученные солдаты неподвижно сидели и лежали на дороге. Равнодушно ждали утра. К счастью, не было ветра. Из немногих уцелевших домов Коропты лишь в одном оставались живые обитатели — в трактире «Белый орел», на постоялом дворе пропавшего еврея Кристианполлера. Во дворе и в комнатах, в просторном зале и в погребе теснились евреи и крестьяне. Кое-кого ужасы и усталость, спиртное, дурман и боль усыпили. Крестьяне и евреи лежали рядом. Солдат видно не было. Дезертиры, под водительством Рамзина, уже ушли из Коропты. Дети вскрикивали во сне, женщины рыдали. Несколько евреев сидели, не находя сил подняться, нараспев молились, раскачиваясь в такт своим древним напевам.
Когда настало утро, погожее утро, вновь обещавшее привычный золотой день этой запоздалой, странной осени, первыми проснулись крестьяне, пошатываясь, разбудили жен и вышли наружу к своим лошадям и повозкам. Медленно, с трудом они вспоминали минувший вечер, ночь, пожар, схватку, чудо и евреев. Пошли в кладовку Надо же, чудный лик Богородицы все еще жил на стене, перед ним лежали несчетные поленья, а на поленьях лепились несчетные свечные огарки. Значит, все правда. Кроткий лик Богоматери в сером свете утра ничуть не изменился. Благостный, улыбающийся, огорченный светился, будто слоновая кость, над кроваво-красным одеянием Его благость, скорбь, небесная печаль, благословенная красота были реальнее утра, восходящего солнца, воспоминания о кровавых и огненных кошмарах минувшей ночи. Память обо всем этом изгладилась перед святостью образа. И хотя в ином крестьянине пробудилось раскаяние, им казалось, будто все уже прощено, оттого лишь, что им дано видеть этот прелестный лик.
Но как бы то ни было, крестьяне оставались крестьянами. Думали о своих усадьбах и хуторах, о свиньях и о деньгах, спрятанных в мешочках на груди. Им пора было домой, в окрестные деревни. И они отчаянно заторопились, ведь надо было принести сидевшим дома собратьям весть о короптинском чуде. Одновременно они догадывались, что им еще может грозить опасность от солдат полковника Тарабаса, который вчера обратил их в бегство. Они влезли на свои повозки. Хлестнули лошадей и помчались прочь, к окрестным деревням.
Когда полковник Николай Тарабас прискакал на постоялый двор Кристианполлера, он нашел там одних только плачущих евреев, которые с отчаянными, заплаканными и разбитыми лицами, с умоляюще воздетыми руками, с невыразимым ужасом и болью в глазах вышли ему навстречу. Он приказал им покинуть постоялый двор, схорониться в уцелевших домах и носа оттуда не высовывать впредь до новых приказов. А поскольку ему было жаль их, он заверил, что солдаты будут их охранять, пока они будут тихо сидеть в домах. И евреи удалились.
Пришли несколько офицеров. Вместе с ними Тарабас зашел в кладовку посмотреть на чудо. Перед образом Богоматери они сняли фуражки. Солдаты Тарабаса рассказали, как Рамзин стрелял по своим бесстыдным рисункам и как из-под известки вдруг явился образ. Тарабас перекрестился. В первую секунду ему захотелось преклонить колени. Он быстро подумал, что после происшествий минувшей ночи, убийственных последствий слепой веры, обязан действовать разумно. За спиной у него стояли офицеры. Он устыдился. Никак ему нельзя выдавать свои религиозные чувства. Он еще раз перекрестился и вышел вон.