«Сам, батюшка, видишь, не дай умирать, а за душу бога молить». И ко мне пришли, и я им все отдал, что осталось после моих собственных, отдал, разумеется, взаймы.
— И никогда не получили обратно?
— Знаешь ли ты русского мужика! Все получил до зерна. Правда, цена-то была уже другая... ну, да на сердце зато было весело...
— Так вас любят? — спросил Иван Васильевич.
— Сам увидишь, как домой приедем. Весь народ сбежится. «Батюшка-де Василий Иванович приехал...» Старый и малый, все высыпят на господский двор, кто с гусем, кто с медом, кто с чем попало. «Здравствуйте-де, батюшка Василий Иванович. Что-де ты так долго к нам не жаловал? А мы так о твоей милости стосковались». — «Здорово, православные. Чай, поминали меня?» — «Как, батюшка, не поминать. Ты сына моего от рекрутчины спас, ты, батюшка, дом мне построил; ты, батюшка, корову мне дал; ты, батюшка, дочь мою крестил; дай бог тебе, батюшка, здравствовать».
Глаза Василия Ивановича засверкали; Иван Васильевич взглянул на него с почтением... и сам тарантас показался ему едва ли не лучше самого щегольского иохимского дормеза.
Глава XIV
КУПЦЫ
На другой день, около вечера, тарантас въехал в небольшой, но весьма странный городок. Весь городок заключался в одной только улице, по обеим сторонам которой маленькие серобревенчатые домики учтиво кланялись проезжающим. В окнах большая часть стекол были выбиты и заменены масляной бумагой, из-за которой кое-где высовывались истертые вицмундиры, рыжие бороды да подбитые чайники.
— Уездный город? — спросил, потягиваясь, Иван Васильевич.
— Никак нет-с, — отвечал ямщик, — заштатный...
Между тем в движении тарантаса происходило что-то совершенно необычайное. Твердая его поступь вдруг стала робка и нерешительна, как будто бы он сделал какую-нибудь глупость. Неужели он, который никогда не чинится, никогда не опрокидывается, он — краса и радость безорежнои степи, осрамился на самой средине дороги и, как тщедушный рессорный экипаж, должен подлежать починке в городской кузнице? Печально и робко остановился он у станционного двора. Сенька слез с козел, обошел около него кругом, посмотрел под него, пощупал дрогу, пошатнул спицы, потом покачал головой и, сняв картуз, обратился к Василию Ивановичу с неожиданной речью:
— Как прикажете, сударь, а эвдак он двух верст не пройдет. Весь рассыплется.
— Что? — спросил с гневом и ужасом Василий Иванович.
Если б Василию Ивановичу доложили, что староста его пьян без просыпа, что Авдотья Петровна обкушалась и нездорова, его бы огорчили подобные известия, но все-таки не так, как измена надежного, любимого тарантаса.
— Что? — повторил он с заметным волнением. — Что?..
Сломался?..
— Да по мне, все равно-с, — продолжал с жестокостью Сенька. — Как будет-с угодно-с. Сами извольте-с взглянуть. В переднем колесе шина лопнула... А вот-с в заднем три спицы выпали, да и весь-то еле держится. А впрочем-с... как прикажете-с. По мне-с, все равно.
— Что же, чинить надобно? — жалобно спросил Василий Иванович.
— Да как прикажете-с. А известно-с, надобно чинить.
— Да в Москве из Каретного ряда подмастерье давно ли осматривал?
— Не могу знать-с... Как будет-с угодно. А эвдак-с, сами изволите видеть, эвдак не дойдет-с до станции. Добро бы еще одна хоть спица выпала, так все бы легче. Можно бы проехать еще станцию, а может, и две бы станции... а то сами изволите видеть... Да и колеса такие непрочные...
Лес-то гнилой совсем... А впрочем, по мне все р...
— Ну, молчи уж, дурак! — сердито закричал Василий Иванович. — Полно зевать-то попустому... Марш за кузнецом, да живо, слышишь ли.
Сенька помчался на кузницу, а приезжие грустно вошли на станцию. Смотритель был пьян и спал, поручив заботы управления безграмотному старосте. Смотрительша была в гостях у супруги целовальника.
С полчаса дожидались кузнеца. Наконец, явился кузнец, с черной бородой, с черной рожей и черным фартуком. За починку запросил он сперва 50 рублей на ассигнации, потом, после долгих прений, помирился на трех целковых и покатил колеса на кузницу.
Староста засветил в чулане лучину, значительно поворочал подорожную между пальцами и, наконец, сказал с важностью:
— Лошади под экипаж-с готовы, как только ваша милость прикажете закладывать.
— Вот тебе и лошади! — заревел с досадой Василий Иванович. — Вот тебе, наконец, и лошади появились, когда ехать-то именно не в чем. Да черт ли нам в твоих лошадях!... Иван Васильевич!..
— Что прикажете-с?
— Да не напиться ли нам с горя чайку? Эи, борода, слышь ты, прикажи-ка самовар поставить. Чай, есть у вас самовар?..
— Самовар-то есть — как не быть самовару! — да поставить некому. Смотритель нездоров. Хозяйка ихняя в гостях, да и ключи с собой унесла. А вот недалечко здесь харчевня. Там все получить можете. Коли угодно, вашу милость туда проводят...
— Что ж, пойдем — сказал Василий Иванович.
— Пойдем, — сказал Иван Васильевич.
— Эй ты! — закричал староста. — Сидорка, лысый черт, проводи господ к харчевне.
Они отправились. Харчевня, как все харчевни, — большая изба, крытая когда-то тесом, с большими воротами и сараем. У ворот кибитка с вздернутыми вверх оглоблями. Лестница ветхая и кривая. Наверху ходячим подсвечником половой с сальным огарком в руке. Вправо буфетная, расписанная еще с незапамятных времен в виде боскета, который еще кое-где высовывает фантастические растения из-под копоти и отпавшей штукатурки. В буфете красуются за стеклом стаканы, чайники, графины, три серебряные ложки и множество оловянных. У буфета суетятся два-три мальчика, обстриженные в кружок, в ситцевых рубашках и с пожелтевшими салфетками на тече.
За буфетной небольшая комната, выкрашенная охрой и украшенная тремя столами с пегими скатертями. Наконец, сквозь распахнувшуюся дверь выглядывает желтоватый бильярд, по которому важно гуляет курица.
В комнате, выкрашенной охрой, около одного из столяков сидели три купца: рыжий, черный и седой. Медный самовар дымился между их бород, и каждый из них, облитый тройным потом, вооруженный кипящим блюдечком, прихлебывал, прикрикивал, поглаживал бороду и снова принимался за работу.
— Ну, а мука какова? — спрашивал рыжий.
— Ничего-с, — отвечал седой, — нынешний год с рук сошла аккуратно. Грешно жаловаться. Вот-с в прошлом году, так могу сказать. Не приведи бог! Семь рублев с куля терпели.
— Ге, ге, ге, — заметил рыжий.
— Что ж, — прибавил черный. — Не все барыш. У хлеба не без крох. Выгружать, видно, много приходилось?
— Да на одной Волге раза три, что ли. Такие мели поделались, что не дай господи. А партия-то, признательно сказать, закуплена была у нас значительная.
— Коноводная? -спросил рыжий.
— Никак нет. Тихвинка да три подчалки. Ну, а уже перегрузка, известное дело. Кожу дерут, мошенники. Бога не боятся. Что станешь с ними делать!
— Кто ж от барыша бегает? — заметил рыжий.
— Вестимо! — прибавил черный.
— Та-ак-с! — добавил седой.
Рыжий продолжал:
— А я так в прошедшем году сделал оборотец. Куплено было, изволите видеть, у меня у татар около Самары несколько муки первейшего, могу сказать, сорта да кулей пятьсот, что ли, взято у помещика, самой этакой, признательно сказать, мизеристой. Помещик-то никак в карты проигрался, так и пришлась-то она поистине больно сходно. Гляжу я — мучишка-то дрянь, ну, словно мякина. Даром с рук не сойдет. Что ж, говорю я, тут думать. Взял да и перемешал ее с хорошей, да и спустил всю в Рыбне откупщику за первый, изволите видеть, сорт.
— Что ж, коммерческое дело, — сказал черный.
— Оборотец известный, — докончил седой.
Между тем Василий Иванович и Иван Васильевич распорядились тоже около одного столика, потребовали себе чая и с любопытством начали прислушиваться к разговору трех купцов.
Вошел четвертый в синем изношенном армяке и остановился в дверях. Сперва перекрестился он три раза перед угольным образом, а потом, тряхнув головой, почтительно поклонился седому.