Однако он ошибся.
Здоровая, румяная девка указала на него довольно нахально, обращаясь к подругам:
— Вишь какой облизанный немец идет.
Молодицы засмеялись, а парень в красной рубашке вмещался в разговор:
— Эка зубастая Матреха. Смотри, рыло разобью!
Матреха улыбнулась.
— Вишь больно напужал... Озорник этакий. Я и сама так тресну, что сдачи не попросишь.
Иван Васильевич не почел нужным вслушиваться в дальнейший разговор и, немного обиженный презрительным названием немца, снова принялся за странствование.
Сперва перешел он через мост, потом очутился на небольшой заросшей травой площадке, обогнул небольшой пруд, у которого ворчали утки с утятами, и, наконец, очутился близ церкви. Тут он успокоился духом, и мысли его приняли другое направление. Около церкви возвышалась каменная ограда, за которой, в густой траве, наклонялось несколько крашеных темнокрасных деревянных крестов.
При виде этих простых ознаменовании мелькнувшей простой жизни душа смиряется в каком-то благоговейном молчании. И точно: сельские кладбища производят совершенно другое впечатление, чем городские. При виде последних невольно рождается какое-то тяжелое, мучительное чувство. При виде первых на сердце становится безмятежно и ясно. Чем более жизнь приближается к природе, тем менее смерть кажется ужасною. Напротив, она является мирным преобразованием, за многое вознаграждающим, а не безотрадным лишением, не сокрушительным разрывом со всеми надеждами, со всеми заботами, с целым бытием человека.
У церковной ограды пробирался пономарь с узелком в руке, а издали шел священник в длинной шелковой рясе, в широкой шляпе, с высокой тростью в руке. По мере того как он приближался, крестьяне вставали, снимали шапки и почтительно кланялись своему пастырю. Иные целовали у него руку, другие подводили детей к благословенью.
Один только бледный, изнуренный мужик с черной бородкой и впалыми глазами не снял шапки и грубо отвернулся.
Это Ивану Васильевичу показалось странным. Он остановился перед дюжим хозяином, нянчившим на руках у ворот своих годового ребенка.
— Скажи-ка, брат, отчего вот этот черный не снимает шапки перед священником?
Мужик прикрыл сперва ребенка тулупом, а потом отвечал довольно небрежно:
— По старой вере.
Новая мысль блеснула молнией в голове Ивана Васильевича.
«Вот впечатление! Вот задача! — подумал он. — Определить влияние ересей на наш народ! Отыскать их начало, развитие и цель!»
— Много у вас раскольников? — спросил он поспешно.
— Чего?..
— Много ли у вас раскольников?
— Раскольников... Нет, немного...
— А сколько их будет?
— Сколько... Кто их там знает, сколько их будет.
— А скажи-ка, брат, в чем состоит их ученье?
— Чего?..
— В чем состоят их обряды?
— Обряды? Да по старым книгам.
— Да чем же они отличаются от вас?
— Чего?..
— Чем они от вас отличаются?
— Отличаются... Да никак по старой вире.
— Знаю; да ведь у них есть свое служение, свои скиты, свои священники?
— Известно — по старой вере.
— Какой они секты?
— Чего?..
— Какой они ереси?
— Чего?..
— Что они: беспоповщины, духоборцы?..
— Духоборцы... Нет, кажись, не духоборцы, а так, в церковь только не ходят... По старой вере, должно быть.
— Однако любопытно было бы знать, — продолжал, рассуждая вслух, Иван Васильевич, — исповедание их различествует с нашим в одной форме или в сущности? Отпадение их от нас гражданское или церковное?
— По старой вере, — заключил мужик, после чего хладнокровно повернулся к Ивану Васильевичу спиной и исчез с сынком в калитке.
Иван Васильевич пошел задумчиво далее.
Хотя крестьянские объяснения относительно раскольников были несколько неясны и даже неудовлетворительны, однако все-таки было о чем призадуматься. Иван Васильевич шел и думал... Вдруг громкий хохот прервал его размышления посреди самого занимательного их развития.
Озадаченный нежданным шумом, Иван Васильевич поднял голову, потерял нить глубоких идей и невольно остановился. У ворот постоялого двора целая толпа народа окружала какого-то рассказчика в коротком некрытом полушубке, в военной фуражке, без бороды, но с большими седыми усами, доходящими по бакенбардам до ушей. На полушубке с левого бока висели две медали на полинялых лентах, но и по одной твердой осанке, по одним решительным движениям рассказчика нетрудно было узнать в нем старого отставного солдата.
— Экий служивый! — говорил кто-то в толпе. — Ай да служба! Прости господи! Везде побывал. Всего насмотрелся.