— Прошу извинения-с. Покорнейше прошу-с не взыскать... Смею спросить... не известно ли вам, не изволите ли знать... скоро ли их превосходительство намерены сюда пожаловать?
— Не знаю, — грубо отвечал Иван Васильевич и отвернулся с досадой.
— Как? — воскликнул Василий Иванович. — Его превосходительство господин губернатор изволит объезжать губернию?
— Так точно-с. На той неделе получено предписанье.
— А вы исправник? — спросил Василий Иванович.
— Никак нет-с... — Чиновник обратился к Василию Ивановичу и поклонился ему почтительно... — Исправляющий-с должность.
— Здесь граница уезда?..
— Так точно.
Василий Иванович, как коренной русский человек, очень любил новые знакомства, — не для того, впрочем, чтоб извлекать из их беседы какую-нибудь пользу, а так, чтоб только поболтать обо всяком вздоре да посмотреть на нового человека.
— Не угодно ли откушать с нами чайку? — сказал он приветливо, не обращая внимания на кислую физиономию своего спутника.
Чиновник еще раз поклонился Василию Ивановичу, потом поклонился Ивану Васильевичу, дал дорогу Сеньке, который тащил погребец, и поплелся, покашливая как можно тише, за своими новыми знакомыми.
В комнатке смотрителя было довольно темно: старая ситцевая занавесь обозначала в углу кровать, на которой от времени до времени слышался тихий шорох. Проезжающие, не обратив на то внимания, уселись под образом на лавке, придвинув к себе продолговатый стол. Вскоре погребец разразился стаканами и блюдечками. Самовар закипел, стаканы наполнились, разговор начался.
— Вы давно служите по выборам? — спросил Василий Иванович.
— С восемьсот четвертого года, — отвечал старичок.
— А почему вы служите по выборам? — лукаво спросил Иван Васильевич.
— Что делать, батюшка! Бедность!
Иван Васильевич значительно улыбнулся. «Взяточник! — подумал он, — так и есть!» Старичок понял его мысль, но не оскорбился.
— Теперь, батюшка, — сказал он, — не те времена, когда на этих местах наживались. Бывало, кого сделают исправником, так уже и говорят, что он деревню душ в триста получил. Начальство теперь строгое, смотрит за нашим братом, 0-ох, ox, ox! Что год, то пять, шесть человек в уголовную. Да потом, — продолжал шепотом старичок, — народ-то, батюшка, уж не таков. Редко-редко коль в праздник фунтик чая или полголовцы сахара принесут на поклон. Сами, батюшка, знаете, с этим не разживешься, не уйдешь далеко.
— Зачем же вы служите? — спросил Иван Васильевич.
— Бедность, батюшка, дети: восемь человек, всего одиннадцать душ прокормить надо: со мной две сестры живут да брат слепой. Ну, все думаешь, как бы для детей сделать получше. Авось в кадетский корпус или в институт попадут по милости начальства. Ну, слава богу и батюшке царю, жалованье теперь нам дают не то, что прежде, прокормиться можно.
— А выгоды есть? — спросил Василий Иванович.
— Какие, батюшка, выгоды! Есть-таить нечего, да много ли их? То куль овса, то муки немножко пришлет какой-нибудь помещик, и то по знакомству. Времена-то, батюшка, теперь другие.
— А хлопот, чай, не оберешься? — спросил Василий Иванович.
— Ну уж, батюшка, что и говорить! Пообедать некогда. Вот теперь, изволите видеть, я должен здесь дожидаться губернатора, а пока в уезде три мертвых тела не похоронены, да шестнадцать следствий не окончено, да недоимок-то одних, описей-то, взысканий-то, я вам скажу, чертова гибель. Что день, то подтверждения от губернского правления, да выговоры, да угрозы наказания, а нарочные так и разъезжают на наш счет. Тяжело, батюшка! Того и глядишь только, как бы спастись от суда. А канцелярии-то вы сами, батюшка, знаете, каковы: всего-то один ппсарь Митрофашка при мне. Да еще из своего жалованья плати ему сотни две да давай платья всякого да сапоги красные. Пьет, мошенник, шибко, зато собака писать. Придет несчастный час, подвернет спьяну какую-нибудь бумажку, подпишешь-ан выйдет не то, ну и пропал!
— Да у вас должно быть поместье? — спросил Икай Васильевич.
— Батюшка, какое поместье! Нас четыре человека владельцев, а у всех-то у нас семнадцать душ по пэс-едней ревизии. На мою долю приходится три семейства, и то все почти женщины да старики. И тут благодати нет. Парень был один хороший-руку вывихнул; а женщины такие маленькие, худенькие, что ни в поле работать, ни полотна ткать, ничего не умеют.