Старик последним глотком прикончил остатки пойла.
— Ну а тут как-то попался мне на глаза портрет знаменитого сыщика Шерлока Холмса. Очень он мне в душу запал, потому как рожа-то знакомая, вона и портрет у меня имеется. Ну а я на такие дела любопытный: никогда ведь не знаешь, где твоё счастье лежит. Начал я наводить справки с двух концов — у самых что ни на есть подонков, а ещё среди клиентов моих, среди которых есть и которые из самого хорошего общества. Ну да ты, небось, помнишь ещё, какие у них специальные вкусы… ну да я не о том толкую. Короче, разнюхал я, что этот самый Холмс — странный тип, и поговаривают о нём всякое: кто одно, а кто совсем даже другое. Да вот только ходу этим разговорчикам нет, потому как у Холмса этого крыша сверху почище любого Струццо, на самой то есть макушке. И никто ему ничего не сделает, а если кто в те дела полезет, тот сам огребёт по первое число. Вот тут-то мне в голову и вступило…
Кросс взял пустую бутылку, опрокинул её над разинутым ртом и пошлёпал ладонью по донышку. Из горлышка вылетело несколько капель.
— Короче, — продолжал он разговор с портретом, — дальше ты сама помнишь. Решил я этого Холмса на тебя, как на живца, выловить. Ты всё спрашивала, чего это я в ту гостиницу тебя вожу, парики всякие на голове ношу и смешными именами называюсь. «Мистер Мерри», хе-хе. Но ты у меня послушная была и вопросов лишних не задавала, за что спасибки отдельное. Хлопотно, конечно. Ну да времени убили почитай всего ничего — неделю от силы. Тебе-то хорошо было — хоть выспалась напоследок, от мужиков отдохнула, с грубостью ихней. Правда, связывать тебя пришлось, да и с кляпом неудобно. Да сама понимаешь, нельзя было по-другому. Ну да ты привычная была, хе-хе. Зато мне-то каково было: от Струццо прятаться да Холмса караулить. Он старухой переодевался, там это все знали, да верили, остолопы, что это у него такая сыщицкая метода. Ну да меня не проведёшь: как глянул я на этого Холмса в бабском тряпье, так и понял — психический он, к доктору не ходи. Я, значит, к нему тонкостно, со всем обхожденьцем. Монетку сначала кинул, вроде как милостыню — вроде признал за старуху, а тот и рад. Потом разговорил его. Он всё про порок и добродетель расписывал, что твой проповедник. Как есть психанутый. А я ему этак задвигаю: вот, мол, есть девочка, красавица, только-только на улицу вышла, ещё не испорченная, вы бы с ней поговорили… Он аж взвился — до того ему засвербило. Ну, провёл я его той ночкой прямиком к тебе. Ты-то этого уже не помнишь — я на такой случай тебя снотворным успокоил, чтобы, значит, с тобой у него меньше проблем… Кто ж знал…
Бутылка ещё раз взлетела над головой, дно отозвалось гулким звуком, но в рот не упало ни капли.
— Ну ты не думай, не зря всё было. От Струццо мы таки избавились. Я с ним потом уже встретился — так, говорю, и так, девочку нашу убили, а мне хоть в омут головой, жить не могу, работать не буду. Итальяшка-то раздулся, как индюк — да кто посмел, да это мне оскорбление, вы под моей защитой, из земли выкопаю, живьём съем, у-у-у. У меня, дескать, и в полиции связи есть, и в обществе, да я, да мы. А я ему этак тихонько говорю: найми Шерлока Холмса, он-то любого из-под земли достанет, последние денежки отдам, только бы найти, кто убил. Убедил. Поехал, значит, он к Холмсу… да так и не возвертался. Эти, друзья его большие, видать, поверили, что это Холмса опять угораздило на девку руку поднять. Ну и стали убирать всех свидетелей. И чуется мне, не в тюрьму его упрятали, а подальше, сразу под четыре доски. Там ему и место, ублюдку.
На улице послышался глухой стук копыт: ехал поздний экипаж..
— А ведь он меня заподозрил, этот итальяшка, ей-Богу, заподозрил. Очень уж он на меня нехорошо посмотрел. Я ведь ему возьми да скажи: «наша Анна вас, доктор, заждалась». Ну в смысле, поторопился бы, что-ли, со своими розысками. А он это как-то по-своему понял и косо на меня так посмотрел. Ну да чего уж теперь-то.
Копыта процокали, и на улице снова стало тихо. Потом послышался далёкий крик избиваемого ребёнка: видимо, припозднившийся отец семейства вздумал на ночь глядя поучить жизни нерадивого отпрыска.
— Ох, сколько же мне перепугу пришлось с этого перетерпеть. Кто ж знал, что у этого Холмса в голове клёпка не в ту сторону повернётся? Я думал, он на тебя кинется, сразу всё и сделает. А он уже и занёс этот свой ланцет, да вдруг в лице переменился, железку свою выронил, и хлоп в обморок. Потом встаёт и уходит, спокойно так, вроде как ничего и не бывало. Не помнит, значит, себя. И до того мне обидно стало, просто ужас! Пришлось всё самому… Прости уж, не серчай. Ты теперь, наверное, там в раю, за такую смерть чистый рай полагается… Так ты ангелам замолви словечко за старика Кросса. Хоть я как есть распоследний грешник, и с тобой под конец нехорошо обошёлся, а всё-таки тебя не обижал, кормил-поил. Как отец тебе был, почитай. А напоследок смотри какой тебе портрет сварганил — как приличной мисс, безо всяких этих пакостей. Сам дивлюсь как справно вышло.
Штора чуть колыхнулась. Тонкий луч фонаря проник сквозь отверстие в шторе, коснулся картины, на миг осветил улыбающееся лицо девушки.
Старик умилённо осклабился в ответ.
— Спасибки, — сказал он непонятно кому. — Я на тебя холста не пожалел. Тут ведь как раз портрет был, тот самый, холмсовский. Ну да теперь он мне без надобности, а холст хороший. Всё складно получилось… складно… складно…
Бутылка с глухим стуком упала на пол. Эммануил Кросс этого даже не заметил: джин, долго клубившийся в крови, выстрелил, наконец, в голову.
Он всё-таки нашёл в себе силы сползти с табуретки и спуститься вниз. Не раздеваясь, присел на разобранную постель и, кряхтя, начал стаскивать с себя башмаки. Сквозь пьяную дрёму пробивались мысли, что картину будет сложно продать, что ему теперь нужна новая натурщица и новые выходы на клиентов, и стоит ли обращаться к Одноглазому Билли за покровительством.
Потом его окончательно сморил сон — хороший, крепкий сон, какой милосердный Господь приберегает для умаявшихся за день тружеников.
Ему ничего не снилось.