Наконец декламирование закончилось. Пиит поклонился. Валерия кинулась ему на шею и начала душить. Аплодисменты не звучали, однако бюрократические лица сотрудников внутренних органов смягчились и приняли выражение близкое к человеческому.
- И такие стихи... Этот Иссссаков! - заключил стихотворец.
- Друзья? - спросил дежурный офицер, был пожилым и добрым. - Друзья это хорошо, и поэт - тоже хорошо...
- А что тогда плохо? - удивился Сашка.
- Унижать человеческое достоинство путем избиения гражданина Исах-х-хова...
- Исакова..
- Вот именно... рукописью по голове. Нехорошо. Вот ознакомьтесь.
Из протокола следовало: гражданин Серов, ворвавшись в квартиру гражданина Исакова, избил того тяжелым предметом, выражался нецензурно, пытался ломать мебель и т. д. и т. п.
- Эх вы, работники умственного труда, - вздохнул дежурный офицер.
- Федор Федорович! - завопил поэт. - Я больше не буду. Я вам книжку подарю. Потом.
- Прощение проси.
- У кого?
- Догадайся.
- У Исакова? Никогда в жизни! - ударил себя в грудь. - Чтобы я... вы что?.. Нет!..
- Не ерепенься, заявление имеется - имеется.
- Он же убийца.
- Чего?
- ... таланты убивает! И глубоко закапывает.
- Вот именно... На два года тебя закопает. Лучше на мировую.
- Федор Федорович! Не приемлю. Лучше суд, чем такой позор.
- Гражданин!..
- Федор Федорович!..
Не знаю, чем бы дело закончилось, но, ломая каблуки, Валерия снова кинулась на шею любимого. И заголосила, как баба на покойнике.
В конце концов нам удалось покинуть отделение. Я дал честное слово, что мой друг при свидетелях попросит прощение у гражданина Исакова, который грозится страшными карами. И его можно понять: погибнуть критику от поэта обидное и оскорбительное дело. Первым должен сгинуть поэт, так уж у нас справная, национальная традиция.
Однажды, Сашка затащил меня на какой-то поэтический вечер. Вечер записывался телевидением. Все сидели с напряженными, грузными лицами. Поэты декламировали стихи замороженными голосами. Камера обезоруживала души, как оружие обезоруживает силу. Мой друг дышал, будто находился под чугунным прессом; ему, вероятно, хотелось, как и мне, топать ногами, орать, бить морды, посуду, ломать табуретки о головы собратьев по перу. Однако он, как и я, оказался бессильным перед обстоятельствами.
Мы ушли в перерыве, матерясь. Это был позорный побег. Наше первое постыдное отступление. Что может быть смешнее и нелепее человека, отстаивающего себя?
Мы вышли в мартовские сумерки. Счастливая и зареванная Валерия целовала поэта, тот вырывался и кричал, что истина ему дороже свободы. У джипа стояла девочка Полина. Серов удивился:
- Ой, а ты кто? Я тебя люблю. Я люблю все неожиданное. Ты знаешь, кто я? Нет, ты даже не представляешь, с кем судьба тебя...
- Заткнись, - посоветовал я.
- Я люблю Полину, как астроном новую планету, - хекнул мой друг. - Где полет твоей души, Леха?
- Поехали к критику, трепло.
- Давай-давай, я ему вставлю строку вместо пера, будет, как павлин, смеялся. - Девочки, желаете, стихи замечательные?.. Мои... или не мои?.. Не помню... Главное, чтобы душа пела? Чирикала. Должна же хоть у кого-то в великой стране душа заливаться от счастья?
- Кажется, она у вас поет за всех? - засмеялась девочка Полина.
Ты только знаешь как тонут
В новой одежде на новых улицах
В аплодисментах которыми тебя провожают
В благожелательных отзывах которых все больше и больше.
"Сотни капканов расставленных жизнью
ждут твоего падения".
Капканы аплодисментов как холостые
выстрелы.
Дом, где проживал известный критик-дантист, был помпезен, величествен, с лепными фигурами на фасаде. Шпиль терялся в подсвеченных солнечным закатом облаках. Все происходящее казалось нам детской и наивной игрой. Развлечением. Блажью и вычурой. Во всяком случае, вид нашего друга был далек от вида раскаявшегося агнеца. И чувствовал поэт себя великолепно.
На огромном лифте, куда мог заползти Т-80У, мы поднялись в поднебесье. Нашли квартиру критика. Тот решительно не хотел нам открывать. Он царапался за бронированной дверью и вконец, озверев от нашего доброжелательного хамства, низверг на наши головы все проклятия, которые знал.
- С нами девушки, - посчитал нужным поставить его в известность Сашка.
- А я вызову милицию, - грозился критик.
- Были мы там, были, - утверждал поэт. - Там доказали, что я честный человек.
- Вы? Вы вредный... для нашего общества!
- Мы приехали не спорить, - заметил я.
- А зачем? - маялся дантист. - Вы мне нужны, да?
Я коротко изложил суть проблемы. Критик помолчал, потом начал канючить, что его сильно били по голове, что он не видит возможности простить такого изощренного издевательства, что пусть свершится высшая справедливость.
- Короче ты... плебей слова! - не выдержал Серов.
- А у вас не все дома! - в рифму ответил Исаков.
- Ты, зубодер?!.. Чего тебе надо?
- Это вам надо... Вы мне мешаете работать.
- Ах, мы мешаем, - взвился мой друг. - Да, пошел он... Пошли...
- Куда пошли?.. А заявление?
- Можешь взять его и...
Пришлось мне захлопнуть рот поэту, а критику сказать, что пора заканчивать балаган.
- Именно! - обиженно взревел Серов. - Исаков, скотина, забыл, как ты мою водку дул? Уж прости меня, уж оступился я, уж бить тебя более не буду. Хотя бей-не бей проку мало, как от козла... в смысле молока...
- Сам... вы... ты... подлец!.. - завизжали за дверью. - Мне пить вообще нельзя! У меня язва желудка. У меня жена в больнице. У меня дача сгорела.
- Пил же. Мою водку, - стоял на своем Сашка. - А дача сгорела за грехи твои...
- А вы... Ты... плохой поэт, плохой, плохой, плохой. Утверждаю это со всей...
- Скажи, Исакович, слово: кукур-р-руза!
- Стихоплет!
- Кукур-р-руза, - хохотал Серов.
- У вас ничего святого нет.
- А у тебя есть: кукур-р-руза! - и мой товарищ принялся бить ногами дверь.
Дантист дурным голосом принялся звать милицию. Я поволок поэта по помпезной лестнице. Девочки, причитая, мне помогали. А Серов вопил на всю столицу:
- Я убью его! Убью!.. Я - поэт! Хороший поэт!..
- Лучше всех, - говорил я.
- Мы отступаем! Куда? Куда отступаем? Куда нам отступать? На родине! Куда?