- Серова?
- Да, ха-ха, - смеялась с закрытыми глазами. - И никогда Соловушка меня не бил. Это я его просила, чтобы пинал. Я ненавидела ребенка, нам сказали: рожайте их побольше - идет война. Войне нужно пушечное мясо... Ты не знаешь, когда делают тушенку, туда перемалывают детей? У них такое нежное мясцо, неправда ли?
- Уйди, - сказал я.
- Ты любишь меня?
- Нет.
- Зря. Соловей бросил меня, я бы тебя подобрала... пожалела... Ты остался один, и никто не пожалеет. Я бы тебя кормила тушенкой... каждый день...
- Я тебя прибью, тварь.
- Люби меня, дурачок.
- Нет!
- Ко всему можно привыкнуть. Даже к такой жизни.
- Уйди!
- Тише... У тебя все будет хорошо. Ты ещё будешь счастливым. Ты знаешь, что такое счастье? - она протянула руку к моему лицу.
Она протянула руку и открыла веки - глазницы её были пусты, точнее, там запеклись бельма.
Она протянула руку и принялась закрывать мне глаза. Я знал, кому так закрывают глаза... Попытался их открыть, свои больные глаза, и не смог, у меня уже не было сил их открыть.
... и все, боли нет, и меня уже нет, я был, а теперь меня не будет, и если не будет меня, то и не будет боли... боли нет, и меня уже нет, я был, а теперь меня не будет...
Я хорошо помню - пришел к Антонио. Прости, сказал я. Вот пришел к тебе. Мне некуда идти. Снова пришел к тебе. Я знаю у тебя Ванька, у тебя свои проблемы... Я бесконечно неправ - дважды человека невозможно спасти, не волнуйся, Антонио, я скоро уйду... Уйду-уйду...
Она что-то закричала, помогала стаскивать куртку. Помню - я сказал про пистолет. Она не поверила - выудила оружие из кармана куртки. И не испугалась. Притащила коробок, может быть, из-под детской игрушки, она притащила этот коробок и похоронила в нем пистолет, как новогоднюю игрушку после бессонного, бесконечного праздника.
Праздник Новый год для меня кончился, он закончился сорок первого декабря... Начался отсчет нового времени, новой для меня войны.
Потом я сказал про Сашку, не мог не сказать, по многим причинам, я должен был это сказать, мог и не говорить, но понимал, что надо говорить. Только правда делает нас сильнее.
Я сказал. Женщина держала ребенка на руках. Это был Ванька. Он был толстопуз и чист, как лист бумаги, коряво сидел на руках матери, точно на дереве, из которого и вырабатывают бумагу, где позже появляются капли нашей крови.
Потом я умер, как Ю.
Первое, что вижу после смерти - это дерево. Пытаюсь вспомнить его национальность...
У деревьев нет национальности, говорю я себе. Деревья - не люди, у них нет ненависти друг к другу, они не умеют убивать, у них огромное преимущество перед нами, людьми... и поэтому они умирают свободными... и стоя...
Мне жаль, властолюбивые суки, что вам так повезло; повезло тем, кто говорил неправду, кто обманывал нас, кто обманывал тех, кто ждал нас. Вам, лакировщики счастливой жизни, невероятно повезло. Если бы вы знали, как вам повезло.
Повезло, потому что в пистолете нет патронов... Им можно лишь забивать гвозди, этим куском железа, не было патронов в этом куске металла... А как же собака? Не было собаки, вернее она была, но я не убиваю беззащитных псов.
А как же - пуля в лоб? Я слишком ненавижу вас, жизнерадостных ублюдков, чтобы пускать пулю в себя.
Вам повезло, скурлатаи, но это не значит, что мы не встретимся. Мы встретимся, мы обязательно встретимся, и, быть может, скоро, и я хочу одного - посмотреть вам в глаза...
Я хочу всмотреться в ваши глаза, предатели. И понять, как вы живете? На что вы надеетесь? Что я умру? Что они не вернуться, о которых вы не хотите помнить. Но мы возвращаемся и будем вам смотреть в глаза. Даже те, кто вернулся, надежно заваренный электросваркой...
Мы вернемся... Впрочем, мы знаем, что увидим в ваших глазах - оттиск предательства. Бельма.
Я не умру, какие бы вы, сучье племя, не питали надежды. Я долго провалялся в бреду; бред был - я убивал деревья, рубил топором по сильным стволам деревьев, и в стороны летели щепки, и пахло смолой, кровью, смертью и ненавистью.
Помню: сосед стругал для деда гроб. Сосед жевал свежую стружку и насвистывал модную песенку: труляля-труляля-труляля.
Меня называют по имени. Я вспоминаю свое имя - Чеченец.
Да, говорю я. Я совсем плохой, и вижу родное незнакомое лицо. Сейчас уйду, и вижу старое знакомое лицо. Серов погиб, говорю я, и вижу воспаленное родное лицо. Как странно, что его уже нет рядом с нами?
- Да, нет, - говорит Антонио. - Он умер. И сегодня будут похороны.
- Почему так скоро? - удивляюсь. - Почему его так быстро хотят заколотить в ящик.
Не забуду: дед лежал в гробу, потом гроб накрыли крышкой. Когда гроб накрыли крышкой, бойко и громко застучали молотки. Гвозди были большие, и я, маленький, подумал, что деду, наверное, больно - гвозди пробивали его тело насквозь... Но почему тогда он не кричит, мой дед?
Я провалялся двое суток. И не узнаю себя в зеркале. Я стою в ванной комнате перед зеркалом и не узнаю себя. А если не могу узнать самого себя, значит, это не я, значит - это кто-то другой стоит и смотрит на себя в зазеркалье. Кажется, я знаю его имя?
У этого человека перевязана рука. Почему, задаю вопрос и чтобы получить ответ, разматываю бинт.
На ладони лежит обугленная тень ветки. Это печать ночи, говорю я, и вспоминаю себя - тот темный человек в зазеркалье: это я.
Я вспоминаю, что ночью погиб мой друг. Мои друзья погибают ночами. Или на чужой, пропитанной болью и кровью, земле.
И я остался один, потому что таких, как они, мало, их очень мало, их так мало, что почти нет. Потому что у нас очень мало тех, кто делает то, что хочет. У нас их почти нет. А если они встречаются, то обречены. Или на одиночество, или на смерть.
Я - другой, я - темный человек в зазеркалье. Я не могу прийти им на помощь. Моих друзей нельзя вернуть даже ценой собственной жизни. Остается жить и мстить за них.
Фольга зеркальной поверхности.
Позже, уже после похорон, Антонио вернет пистолет, она вернет этот бессмысленный кусок металла. Как расскажет, она отдала детскую коробку; у неё эту коробку торопливо взяли. Открыли и после стали благодарить. Только она, Антонио, не поняла, за что её так благодарствуют. То ли за коробку, то ли за кусок железа?