— Еще мало будет, — засмеялась Алиса. — Что желаете?
— Желаю винегрет.
— Пожалуйста ваш винегрет…
Она сидела рядом, и я чувствовал её энергичное, насыщенное животным желанием, тело. Я сделал вид, что более всего меня интересует винегрет из свеклы, как овощ полезный для пищеварительного тракта.
Скоро бестолковый толк за столами умолк: по мерцающей пыли шла тетя Маня в черной шали. В её появлении таилось нечто ужасное и запредельное этому парадному миру, что никто не посмел остановить женщину. Она приблизилась к молодым — те, как обреченные на погибель, поднялись. Невеста в фате девственницы сложила руки на барабанный свой живот, словно защищая его. Жених — худощавый переросток в пиджаке с чужого плеча был готов разрыдаться в голос.
Мать моего павшего друга аккуратно взяла со стола наполненный стакан, опустила в него медаль, которую она получила за жизнь сына, и тихо проговорила:
— Горько!
Если бы она закричала, это было понятно. Но проговорила тихо, и в голосе её прозвучала такая смертельная мука и боль, что все, как один, встали и в мертвенной синей тишине вечера выпили за её сына, обрученного навсегда со смертью.
Мы знали — нас ждут. Мы не одни на белом свете — нас ждут. И тут как повезет: кому оловянную медальку за гибель сына, кому истерзанную плоть его, а кому искалеченную его душу…
Свадьба пела и плясала. И была в ней невыносимая тоска, точно у каждого открылась кровоточащая рана, и чтобы истребить её боль, бабы и мужики заглатывали водку с остервенелым ухарством.
Вскоре над вечерним свадебным торжеством завис странный, гнетущий стон из плача, мата, проклятий, смеха, детских криков и музыкального рева. Возникало впечатление, что пространство праздника затягивается тяжелым и удушливым облаком. Лица людей искажались, точно они задыхались; ором пытались помочь себе, но тщетно. Потом зажглись фонари на столбах и я увидел тени — они мелькали в своем бессильном исступлении.
Наконец случилось то, что должно было случиться. У автомобилей и тракторов захороводилась драка, распространяющаяся со скоростью пожара в сухом валежнике. Завизжали бабы и молодки. Захрипели мужики. Захрустели кости… Я сидел за столом и ковырялся в винегрете. Алиса смеялась.
— Ты что, Алеха! — выбежал из боя Иван в рваной рубахе, заглотил стакан бражки. — Бей залипухинских!
— А где, кто? — поднимался из-за стола.
— Бей всех, да не убивай, — и рванулся в дело.
— Сиди, — Алиса потянула меня за руку. — Это у них такая народная игра, Алеша.
— Я тоже хочу поиграть, — и, освободив руку от дамского захвата, шагнул в напряженное ночное пространство.
Варево из человеческих тел стонало, хлюпало кровью, горланило, надсаживалось. Я почувствовал ненависть ко всему этому пьяному, невменяемому сброду, развлекающемуся таким традиционным способом. Ненависть залила мои клетки свинчаткой, и я начал работать по теням, как был научен добросердечными своими командирами 104-ой дивизии ВДВ. Бил и не чувствовал боли. Били меня и все равно не чувствовал боли.
Было такое ощущение, что пробиваюсь сквозь плотную телесную ткань, рвущейся под жестокими и свирепыми ударами. И с каждым удачным ударом ощущал, как в меня возвращается сила, беспощадность и гнев.
Я разбивал кулаки о невидимые хрипящие рабские рожи, и боли не чувствовал. Я разбивал кулаки о тени, не чувствовал боли и понимал, что вновь вернулся на войну.
Народное кулачное побоище закончилась тем, что залипухинские с проклятиями и позором отступили в ночь. И ночь заглотила их, как тени вбирают слабых людей. А растерзанные и битые победители вернулись за столы.
— Леха, — горланил Иван. — Ты чяго своих дубил?.. Бей своих, чтобы чужие боялися? Ха-ха!
— Сам сказал — бить всех! — передернул плечом.
— Ты весь в крови, — сказала Алиса.
— Это чужая кровь, — сказал я.
— Пошли, аника-воин, — взяла меня за руку и повела, как мать ребенка.
— Куда?
— Не бойся, — засмеялась, — если я и кусаюсь, то не больно.
… По угадываемой в лунных лопухах тропинке мы продрались к баньке. Это я понял по теплому парному запаху, исходящему из дверей. Алиса зажгла свечу, и наши тени четко отпечатались на бревнах. На лавке отдыхали березовые веники.
— Сейчас мы все грехи… венечком… — стащила с меня рубашку. — Вот какой у нас солдатик… пораненный…
— Алиса…
— Тсс, пошли, — у неё были уверенные и быстрые руки, — а то бабайка прийдет, жар унесет…
И я шагнул в жаркое и протопленное, чувствуя, как моя воля расплавляется от жары и целеустремленной чужой страсти.
И уже потом, тешимый искусной и любострастной женщиной, понял, что вновь вернулся в жизнь.
На следующий день я и Алиса уехали из Стрелково. Деревня приходила в себя после столь буйного торжества — все мужское население, опохмеляясь, ходило в героях и кровоподтеках. Бабы кляли новобрачную Зинку последними словами. Побитые Петюха-супружник со товарищами залегли в Залипухино до лучших времен. Праздники заканчивались — начинались будни с вечерней дойкой, прополкой и уборкой урожая.
— весело у нас? — поинтересовался на прощание Иван, когда мы ждали поезд. — Приезжайте ещо?
— Не знаю, — усмехнулась Алиса. — У меня муж строгой…
— Энто точно, — Иван крякнул и выразительно посмотрел на меня.
— Не гляди ты так, — засмеялась Алиса. — Лешенька полюбовник мой молодой. Что нельзя?
— Можна, — хекнул Иван. — Токо я телеграмму половине пришлю, чтобы повстречал…
— А я уже послала, — усмехнулась. — Хотя тебе, Ваньку, уши надо бы надрать, — пригрозила. — И кое-чего оторвать!..
— Леха, бережи честю смолоду!.. — хохотал Иван, защищаясь от агрессии тетки, пытающейся исполнить свою первую угрозу. А, возможно, и вторую?
К счастью племянника, прибывал утомленный дальним пробегом состав, пропахший уссурийским кедром, байкальским ветром и гарью сибирских пожаров. Притормозил на минутку, словно желая перевести дух, а затем продолжил свой настойчивый и энергичный ход.
Мы успели отмахнуть Ивану в окошко — он остался на мусорном перроне и в прошлом. Так дети забывают давнишние игрушки, когда появляются новые. Они кажутся красивыми и с ними интересно играть.
Из-за суматошной посадки я не обратил внимания, в какой вагон мы имели честь вскарабкаться. Когда зашли в купе, понял и засмеялся. Вагон был спальным и купе, естественно, на двоих. На окнах вяли фирменные занавесочки. На столе крахмалилась салфетка. В стены были впаяны полосы зеркал.
— Ты что, Лешка? — удивилась Алиса. — Молодец я?
— Нет слов.
— Приятное с полезным, — прихлопнув дверь, заперла её. — Все, ты мой пленник. На восемь часов.
— А что потом?
— Свобода, Леша, — усмехнувшись, села напротив. Подогнула ноги под себя, закурила. Была похожа на Вирджинию, мою первую женщину. — Что-то не так?
— Зачем тебе все это?
— Что?
— Я.
— Алеша, ты ребенок, — щурилась от дыма. — Я — жадная, все хочу сама попробовать. Тебе со мной плохо?
— Хорошо.
— Тогда какие проблемы?
— Нет проблем, — развел руками.
— Кроме одной, — погрозила пальчиком. — Чтобы стоял, как штык. Все четыреста восемьдесят минут!
— Мама родная! — сказал я. — Не доживу до утра.
— Выживешь, — плотоядно облизнувшись, потянулась ко мне. — Ты же герой, прошел огонь, воду и медные трубы.
— Алиса…
— Тссс, где тут наш боец-молодец со штыком?
— Уже на посту, — признался я. — Стой, стрелять буду!
— А я пароль знаю.
— И какой пароль?
— Пенза, — смеялась. — А отзыв, товарищ часовой?
— Хер-р-р-сон!..
Стада огромных, смутных по очертанию животных брели к солнцу, восход которого угадывался за туманной стеной.
Откуда у нас мамонты, ахнул я и бездыханно рухнул в яму небытия, как, должно быть, часовой до конца выполнивший свой воинский долг. По охране материальных ценностей.
… Меня разбудили требовательные руки — Алиса была в строгом костюме, смотрелась в зеркало: активная, состоятельная, красивая дама света.