Скоро джип, прорвав темную ткань уходящей ночи, оказался в сером и будничном тумане, похожем на разбавленный кисель в доме творчества работников искусств Горки-9; ещё через два часа я уже имел честь лицезреть в утренней дымке гигантский мегаполис, окаймленный тепловыми станциями с их огромными бетонными трубами, из которых валил ватный пар.
Вот почти и все — я и Чеченец позволили себе маленькую шалость; слава Богу, что она не привела к летальному исходу одного из нас. Знаю — Чеченец бессмертен, пока искривленный нож полумесяца проявляется на ночном своде. А вот я — Алеха Иванов? Бессмертен ли я? Не знаю, как ответить и на этот вопрос.
Наше ослепительное и победное светило так редко мелькает в прорехах низких облаков, что мы позабыли его яркий и мягкий свет; свежие ветры протухают над городскими свалками, над которыми треплются визжащие мусорные чайки, похожие на летающих крыс; наша карминная кровь отравлена лютой ненавистью друг к другу. Мы уходим с полей битв, оставляя на них окровавленные куски боевых товарищей мародерам со значками, где полощется трехцветный значок, навеселе поспешающим за разгромленной армией. Мы теряем теплые моря и флоты. Как поется в модной песенке: «Мертвецы в гробу лежат, корабли в порту стоят… Корабли без капитана, капитан без корабля, надо заново придумать некий смысл бытия…».
Как обрести бодрость, скажем так, духа, веселость характера и веру в свое бессмертие? Трудно. Практически невозможно. И, кажется, нет надежды?
Моя первая женщина спала в полумраке спальни Людовика XYI. Я освободил окно от штор, открыл форточку — снег был чист и не загажен чужими следами, что радовало: значит, за время моего отсутствия, здесь не лазили вражеские лазутчики.
Я присел на кровать — красивое лицо Вирджинии было покойным и бледным, как на полотне старой, выцветавшей картины.
Я почувствовал себя калифом на час, которому случайно досталась такая краса. Прохрипят часы, чары падут и я вновь превращусь в суетного халдея. Но делать нечего — и я аккуратно шлепаю по щекам:
— Эй, подъем!
Продолжала спать — я взял руку, нащупал ниточку пульса на запястье: сердце трепыхалось, как утверждал великий русский писатель И. С. Тургенев, будто перепелка в силках. Спорить с великими дело некорректное — перепелка, так перепелка, главное, что трепыхалось.
— Эй, Вирджиния! Трум-бум-ля-ля! Труба зовет!..
Никакой положительной реакции — дрыхла, как спящая красавица в хрустальном, бздынь, гробу. Я занервничал — в кухне нашел бутылку минеральной. И опрыскал женское лицо, как дачник грядку.
— Тьфу! — проговорила Вирджиния. — Что такое?! Дождь, — зрачки просветлели. — Ты что, с ума сошел?! Прекрати…
— Извини, ты так спала.
Ой, мама, — сделала попытку подняться, — голова какая тухлая! Отобрала бутылку. — Мы вчера пили?
— Пили чай.
— Да? — внимательно и с подозрением осмотрелась. — И во рту горько, как кошка накидала? — Пила из бутылки, похожая на вспыльчивого, как пионерский костер, горниста: трум-бум-ля-ля!
— Мы же вчера накувыркались, — предположил я, — в юрте.
— Который час, чукча?
Я ответил: без четверти десять. Майор спецслужбы взялся (взялась?) за голову: что происходит, черт возьми, уже час как должны были выехать? Нашла на столике свой портативный телефончик, подключила его. Нервничала, точно школьница, застигнутая завучем за чтением любовного письмеца от учителя физкультуры.
Я удалился на кухню якобы приготовить кофе, слышал оправдывающий голос Вирджинии, мол, задерживаемся по причине технической — машина барахлит, сейчас все в порядке и мы выезжаем. Я хмыкнул про себя: оказывается, и майор могут лгать генералам. Что тогда говорить о нас, гвардии рядовых жизни?
Правда, я не мог предусмотреть, например, что Вирджиния обратит внимание на замызганный видок джипа и четкие следы от колес на снегу. Я засмеялся — какая бдительность, товарищи; поутру уехал заправить драндулет — и все дела, а что такое?
— У меня очень чуткий сон, — размышляла вслух. — Но я ничего не слышала. Странно?
— Свежий воздух, природа, секс, — закричал я, открывая ворота, тишина!
— И петушок сдох, — задумчиво проговорила.
— Во! Анекдот про «ку-ка-ре-ку», — вспомнил я и рассказал драматическую историю, которая приключилась с доверчивой лисой и волком-полиглотом.
Очевидно, решив, что, действительно природа подействовала на неё столь благотворно, Варвара Павловна успокоилась, закурила, позволив тем самым мне несколько расслабиться.
Все-таки ювелирные партии не про мою честь, мне бы что-нибудь попроще — свернуть челюсть, пальнуть из базуки, сигануть без парашюта…
Поездка прошла без чрезвычайных происшествий — было такое впечатление, что все заинтересованные стороны заключили мораторий на временное перемирие, чтобы его тут же нарушить, когда бздынкнет час «Ч».
Я предполагал, что конечный пункт нашего назначения: Лубянская площадь. Ан нет! Штурман указал мне другой путь — по кольцевой дороге, и я поймал себя на бредовой мысли: а вдруг мы направляемся в Стрелково? Этого бы не пережил ни я сам, ни мои добрые сельские друзья, включая пастельную-постельную простушку Груню Духову.
К моему облегчению, был дан приказ рулить на проселочную дорогу, выложенную бетонными плитами. За деревьями угадывалась запретная зона с казенными строениями. Вирджиния посчитала нужным меня предупредить, чтобы я ничему не удивлялся, был сдержан в своих эмоциональных выражениях и не хамил ученой публике.
— А что это?
— НИИ.
— Это говорит о многом, — хекнул я. — Главное, если будут резать по живому, скромная просьба — под наркозом.
— Анестезия нынче в дефиците, — отшутилась. (А, может, и нет?).
— Тогда прошу считать меня кроликом.
За шутками не заметили, как подкатили к воротам с будочкой КПП. Вирджиния сказала, чтобы я подал звуковой сигнал. Я это сделал — и ворота, как в сказке, открылись. Кажется, мою спутницу здесь хорошо знали?
Проехав по чистенькой территории, мы остановились у здания, напоминающего школу, построенную немецкими пленными в 1947 году, о чем утверждали эти цифры на фасаде.
Я не испытывал никаких чувств и по одной причине: хотел спать. То есть интересы испытуемого полностью совпадали с целями естествоиспытателей.
Нас встречали люди в белых, простите, халатах. Я понял, что живым отсюда не выйти. Только идиотом. Шучу, конечно, потому, что натуралисты были молоды, симпатичны и верили в успех своего предприятия. К Вирджинии они относились с подчеркнутой учтивостью.
В медицинском и холодном кабинете меня на скорую руку обследовали: сняли ЭКГ, проверили давление, заставили присесть, всмотрелись в мои честные глаза, пощупали швы на брюхе. У меня даже возникло смешное предположение, что идут напряженные поиски… Чеченца.
Разумеется, ничего и никого не нашли. Один из натуралистов заметил, что таких, как я, берут в космонавты. Я сказал, что готов хоть сейчас стартовать в неведомые межгалактические миры. Нет базара, порадовали меня, скоро ключ на старт…
На этом реальный мир прекратил существовать — меня попросили переодеться в теплый костюм, похожий на спортивный, оснащенный какими-то датчиками и металлическими заклепками.
— Костюмчик смертника, — пошутил я удачно.
Но на меня, кролика, никто не обращал внимания. Вирджиния исчезла; у неё были другие неотложные дела, и я был предоставлен самому себе.
Наконец сумятица вокруг Тела (моего) прекратилась, о чем было сообщено по связи невидимым руководителям — исследователям человеческого Макрокосма. Было получено добро на эксперимент, и я был переведен в полутемную и теплую комнатку. Там по центру возвышалось удобное кресло для старта в незнакомое. Сама комната была заставлена всевозможной компьютерной и прочей аппаратурой. Если бы все это не происходило со мной, никогда бы не поверил, что ещё существуют краснознаменные трудовые коллективы, занимающиеся подобной хреновиной.