– Панове запорожцы, добрые молодцы! позволит ли господарство ваше речь держать?
– Говори, говори! – зашумели запорожцы.
– Вот, в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, – да вы, может быть, и сами лучше это знаете, – что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь и веры неймет. Притом же, в рассуждении того, есть очень много таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали, что такое война, тогда как молодому человеку, и сами знаете, панове, без войны не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни раза не бил бусурмана?
– Вишь, он хорошо говорит, – сказал писарь, толкнув локтем Бульбу. Бульба кивнул головою.
– Не думайте, панове, чтобы я, впрочем, говорил это для того, чтобы нарушить мир. Сохрани Бог, я только так это говорю. Притом же у нас храм Божий – грех сказать, что такое. Вот сколько лет уже, как по милости Божией стоит Сеча, а до сих пор не то уже чтобы наружность церкви, но даже внутренние образа без всякого убранства. Хотя бы серебряную рясу кто догадался им выковать. Они только то и получили, что отказали в духовной иные козаки. Да даяние их было бедное, потому что они почти все еще пропили при жизни своей. Так я все веду речь эту не к тому, чтобы начать войну с бусурманами. Ибо мы обещали султану мир, и нам бы великий был грех, потому что мы клялись по закону нашему.
– Вишь, проклятый! что это он путает такое? – сказал Бульба писарю.
– Да, так видите, панове, что войны не можно начать. Честь лыцарская не велит. А по своему бедному разуму вот что я думаю: пустить с челнами одних молодых. Пусть немного пошарпают берега Анатолии[47]. Как думаете, панове?
– Веди, веди всех! – закричала со всех сторон толпа. – За веру мы готовы положить головы!
Кошевой испугался. Он нимало не желал тревожить всего Запорожья. Притом ему казалось неправым делом разорвать мир.
– Позвольте, панове, речь держать?
– Довольно! – кричали запорожцы, – лучшего не скажешь.
– Когда так, то пусть по-вашему, только для нас будет еще большее раздолье. Вам известно, панове, что султан не оставит безнаказанно то удовольствие, которым потешатся молодцы. А мы, вот видите, будем наготове, и силы у нас будут свежие. Притом же и татарва может напасть во время нашей отлучки. Да если сказать правду, то у нас и челнов нет в запасе, чтобы можно было всем отправиться. А я, пожалуй, я рад, я слуга вашей воли.
Хитрый атаман замолчал. Кучи начали переговариваться, куренные атаманы совещаться, и решили на том, чтобы отправить несколько молодых людей под руководством опытных и старых.
Таким образом, все были уверены, что они совершенно по справедливости предпринимают свое предприятие. Такое понятие о праве весьма было извинительно народу, занимавшему опасные границы среди буйных соседей. И странно, если бы они поступили иначе. Татары раз десять перерывали свое шаткое перемирие и служили обольстительным примером. Притом как можно было таким гульливым рыцарям и в такой гульливый век пробыть несколько недель без войны?
Молодежь бросилась к челнам осматривать их и снаряжать в дорогу. Несколько плотников явились вмиг с топорами в руках. Старые, загорелые, широкочленистые запорожцы с проседью в усах, засучив шаровары, стояли по колени в воде и стягивали их с берега крепким канатом. Несколько человек было отправлено в скарбницу на противоположный утесистый берег Днепра, где в неприступном тайнике они скрывали часть приобретенных орудий и добычу. Бывалые поучали других с каким-то наслаждением, сохраняя при всем том степенный, суровый вид. Весь берег получил движущийся вид, и хлопотливость овладела дотоле беспечным народом.
В это время большой паром начал причаливать к берегу. Стоявшая на нем куча людей еще издали махала руками. Куча состояла из козаков в оборванных свитках. Беспорядочный костюм (у них ничего не было, кроме рубашки и трубки) показывал, что они были слишком угнетены бедою или уже чересчур гуляли и прогуляли все, что ни было на теле. Между ними отделился и стал впереди приземистый, плечистый, лет пятидесяти человек. Он кричал сильнее других и махал рукою сильнее всех.
– Бог в помощь вам, панове запорожцы!
– Здравствуйте! – отвечали работавшие в лодках, приостановив свое занятие.
– Позвольте, панове запорожцы, речь держать!
– Говори!
И толпа усеяла и обступила весь берег.
– Слышали ли вы, что делается на гетманщине?
– А что? – произнес один из куренных атаманов.
– Такие дела делаются, что и рассказывать нечего.
– Какие же дела?
– Что и говорить! И родились и крестились, еще не видали такого, – отвечал приземистый козак, поглядывая с гордостью владеющего важной тайной.
– Ну, ну, рассказывай, что такое! – кричала в один голос толпа.
– А разве вы, панове, до сих пор не слыхали?
– Нет, не слыхали.
– Как же это? Что ж, вы разве за горами живете, или татарин заткнул клейтухом[48] уши ваши?
– Рассказывай! полно толковать! – сказали несколько старшин, стоявших впереди.
– Так вы не слышали ничего про то, что жиды уже взяли церкви святые, как шинки, на аренды?
– Нет.
– Так вы не слышали и про то, что уже христианину и пасхи не можно есть, покамест рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою?
– Ничего не слышали! – кричала толпа, подвигаясь ближе.
– И что ксендзы[49] ездят из села в село в таратайках[50], в которых запряжены – пусть бы еще кони, это бы еще ничего, а то просто православные христиане. Так вы, может быть, и того не знаете, что нечистое католичество хочет, чтоб мы кинули и веру нашу христианскую? Вы, может быть, не слышали и об том, что уже из поповских риз жидовки шьют себе юбки?
– Стой, стой! – прервал кошевой, дотоле стоявший, углубивши глаза в землю, как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли в себе всю железную силу негодования. – Стой! и я скажу слово! А что ж вы, враг бы поколотил вашего батька, что ж вы? разве у вас сабель не было, что ли? Как же вы попустили такому беззаконию?
– Э, как попустили такому беззаконию! – отвечал приземистый козак, – а попробовали бы вы, когда пятьдесят тысяч было одних ляхов, да еще к тому и часть гетманцев приняла их веру.
– А гетман[51] ваш, а полковники что делали?
– Э, гетман и полковники! А знаете, где теперь гетман и полковники?
– Где?
– Полковников головы и руки развозят по ярмаркам, а гетман, зажаренный в медном быке[52], и до сих пор лежит еще в Варшаве.
Содрогание пробежало по всей толпе; молчание, какое обыкновенно предшествует буре, остановилось на устах всех, и, миг после того, чувства, подавляемые дотоле в душе силою дюжего характера, брызнули целым потоком речей.
– Как, чтобы нашу Христову веру гнала проклятая жидова? чтобы эдакое делать с православными христианами, чтобы так замучить наших! да еще кого? полковников и самого гетмана! Да чтобы мы стерпели все это? Нет, этого не будет!
Такие слова перелетали во всех концах обширной толпы народа. Зашумели запорожцы и разом почувствовали свои силы. Это не было похоже на волнение народа легкомысленного. Тут волновались всё характеры тяжелые и крепкие. Они раскалялись медленно, упорно, но зато раскалялись, чтобы уже долго не остыть.
– Как, чтобы жидовство над нами пановало?! А ну, паны-браты, перевешаем всю жидову! чтобы и духу ее не было! – произнес кто-то из толпы.
Эти слова пролетели молнией, и толпа ринулась на предместье, с сильным желанием перерезать всех жидов.
Бедные сыны Израиля, растерявши все присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползывали под юбки своих жидовок, но неумолимые, беспощадные мстители везде их находили.
– Ясновельможные паны! – кричал один высокий и тощий жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. – Ясновельможные паны! Мы такое объявим вам, чего еще никогда не слышали, такое важное, что не можно сказать, какое важное!
– Ну, пусть скажут! – сказал Бульба, который всегда любил выслушать обвиняемого.