1850. Не знаю, чи каравсь ще хто на сім світі так, як я тепер караюсь? І не знаю за що.
1856. До тяжкого горя привів мене Господь на старість, а за чиї гріхи? Єй же Богу, не знаю.
Христианство призывает к покаянию и обещает прощение. Следовательно, ему нечего сказать людям, которые считают, что им не в чем каяться, и не чувствующих никакой нужды в прощении.
Нигде и никогда Шевченко не написал ничего, хотя бы отдаленно напоминающего по силе покаяния пушкинские строки:
Петр Могила сказал: "Щаслива та душа, яка сама себе судить".
Несчастный Шевченко…
Кобзарь с таким трепетом относился к Священному Писанию, что открывал его только в случае крайней нужды:
"С того времени, как приехал я в Миргород, ни разу ещё не выходил из комнаты, и ко всему этому ещё нечего читать. Если бы не Библия, то можно было с ума сойти". Не удивительно при таком интенсивном изучении Писания, что он даже выдвинул оригинальную версию происхождения Апокалипсиса: "Ввечеру отправился я к В.И.Далю… Мы с Владимиром Ивановичем между разговором коснулись как-то нечаянно псалмов Давида и вообще Библии. Заметив, что я неравнодушен к библейской поэзии, Владимир Иванович спросил у меня, читал ли я "Апокалипсис". Я сказал, что читал, но, увы, ничего не понял; он принялся объяснять смысл и поэзию этой боговдохновенной галиматьи и в заключение предложил мне прочитать собственный перевод откровения с толкованием и по прочтении просил сказать своё мнение. Последнее мне больно не по душе. Без этого условия можно бы, и не прочитав, поблагодарить его за одолжении, а теперь необходимо читать. Посмотрим, что это за зверь в переводе?"
Через два дня в дневнике появилась запись с эпиграфом:
Читая подлинник, т.е. славянский перевод "Апокалипсиса", приходит в голову, что апостол писал это откровение для своих неофитов известными им иносказаниями, с целью скрыть настоящий смысл проповеди от своих приставов. А может быть, и с целью более материальною, чтобы они (пристава) подумали, что старик рехнулся, порет дичь, и скорее освободили бы его из заточения. Последнее предположение мне кажется правдоподобнее.
С какою же целью такой умный человек, как Владимир Иванович, переводил и толковал эту аллегорическую чепуху? Не понимаю. И с каким намерением он предложил мне прочитать свое бедное творение? Не думает ли он открыть в Нижнем кафедру теологии и сделать меня своим неофитом? Едва ли. Какое же мнение я ему скажу на его безобразное творение? Приходиться врать, и из-за чего? Так, просто из вежливости. Какая ложная вежливость.
Не знаю настоящей причины, а, вероятно, она есть, Владимир Иванович не пользуется здесь доброй славою, почему - все-таки не знаю. Про него даже какой-то здешний остряк и эпиграмму смастерил. Вот она:
В.И. Даль, видимо, забыл слова Спасителя: "Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас" (Мф. 7:6).
Еще через пару месяцев Владимир Иванович снова провинился перед кобзарем: забыл передать ему книгу от Аксакова "с самою лестною надписью сочинителя". В дневнике появляется следующая запись: "Он извиняется рассеянностью и делами. Чем хочешь извиняйся, а все-таки ты сухой немец и большой руки дрянь".
Бедный Владимир Иванович… Не говоря уже про апостола Иоанна. Апостол Петр тоже "бедный". Вот что заставил его проделать украинский папа римский в поэме "Неофіти" (1857):
В этой же поэме достается и всем апостолам. После настойчивых, но безуспешных поисков ответа на вопрос "за что распят Христос", следует обвинительное заключение:
Под горячую руку попался и сам Творец. Все в ответе перед Тарасом Первым.
В дневнике Шевченко упоминает, что "не равнодушен к библейской поэзии". Это правда: не равнодушен. Скорее - напротив. Особенно не равнодушен - к Псалмопевцу и пророку царю Давиду. Используя псалмы в своих целях, он не забывает обливать грязью их автора.
В 1845 году, обращаясь к горцам-мусульманам, Шевченко обличает царя Давида, а заодно и все православное христианство:
Думая обличить христианство, его критик обличает еще иудаизм и ислам (т.е.
Но не таков наш стихотворец. В 1848 году в произведении "Царі" он обращается к своей злобной музе: