Время не стояло. К несчастию, вдруг запахло угаром. У меня собачье чутьё, и голова моя не выносит угара. Тотчас же я отправился узнавать, откуда эта беда, неожиданная в такую пору дня. Вышло, что няня, воображая, что я останусь погостить, велела в других комнатах затопить печи, которые с самого начала зимы не топились. Когда закрыли трубы – хоть беги из дому! Я тотчас распорядился за беззаботного сына в отцовском доме: велел открыть трубы, запер на замок дверь в затопленные комнаты, притворил и нашу дверь, а форточку открыл.
Всё это неприятно на меня подействовало не только в физическом, но и в нравственном отношении. «Как, – подумал я, – хоть в этом не успокоить его, как не устроить так, чтоб ему, бедному поэту, было где подвигаться в зимнее ненастье!» В зале был биллиард; это могло бы служить для него развлеченьем. В порыве досады я даже упрекнул няню, зачем она не велит отапливать всего дома. Видно, однако, моё ворчанье имело некоторое действие, потому что после моего посещения перестали экономить дровами. Г-н Анненков в биографии Пушкина говорит, что он один иногда играл в два шара на биллиарде. Ведь не летом же этим он забавлялся, находя приволье на божьем воздухе, среди полей и лесов, которые любил с детства. Я не мог познакомиться с местностью Михайловского, так живо им воспетой: она тогда была закутана снегом.
Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить. На прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так отрадно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы ещё чокнулись стаканами, но грустно пилось, как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьём на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин ещё что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!» Двери скрипнули за мною…
Один з найдорогоцінніших скарбів сибірського засланця І. І. Пущіна
Сцена переменилась.
Я осужден: 1828 года, 5 генваря, привезли меня из Шлиссельбурга в Читу, где я соединился, наконец, с товарищами моего изгнания и заточения, прежде меня прибывшими в тамошний острог49. Что делалось с Пушкиным в эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьёва50 и отдаёт листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было:
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог его обнять, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнании. Увы, я не мог даже пожать руку той женщины, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла моё чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось.
Наскоро, через частокол, Александра Григорьевна проговорила мне, что получила этот листок от одного своего знакомого пред самым отъездом из Петербурга, хранила его до свидания со мною и рада, что могла наконец исполнить порученное поэтом. По приезде моём в Тобольск в 1839 году я послал эти стихи к Плетнёву51; таким образом были они напечатаны; а в 1842-м брат мой отыскал в Пскове самый подлинник Пушкина, который теперь хранится у меня в числе заветных моих сокровищ.
В своеобразной нашей тюрьме я следил с любовью за литературным развитием Пушкина; мы наслаждались всеми его произведениями, являвшимися в свет, получая почти все современные журналы. В письмах родных и Энгельгардта, умевшего найти меня и за Байкалом, я не раз имел о нём некоторые сведения. Бывший наш директор прислал мне его стихи – «19 октября 1827 года»:
49
Пущин, осужденный на двадцать лет каторги, до отправки в Сибирь провёл двадцать месяцев в Шлиссельбургской крепости. (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. С. 529.)
50
Александра Григорьевна Муравьёва (1804 – 1832) – жена видного декабриста Н. М. Муравьёва, приехавшая к своему мужу в Сибирь. (Там само. С. 588.)
51
Пётр Александрович Плетнёв (1792 – 1865) – русский поэт, критик. Сын священника. Окончил Главный педагогический институт в Петербурге. В 1832 – 1849 гг. – профессор русской словесности Петербургского университета. С 1841 г. – академик. В 1840 – 1861 гг. – ректор Петербургского университета. В 1836 – 1846 гг. был издателем и редактором «Современника». В 1820-е гг. Плетнёв выступал главным образом как поэт; печатался в «Трудах» Вольного общества любителей российской словесности, «Сыне отечества», «Северных цветах». Стихам Плетнёва («С. Д. Пономарёвой», «Пир», «Ночь») свойственна тихая мечтательность, «элегическое расположение духа». В стихотворении «Долг гражданину» (Н. С. Мордвинову) звучат гражданские мотивы. В целом поэтическое творчество Плетнёва носит подражательный характер и обнаруживает влияния В. А. Жуковского, В. А. Баратынского, К. Н. Батюшкова.
Более плодотворной была литературно-критическая деятельность Плетнёва. Несмотря на архаические пристрастия к писателям XVIII в., многие его суждения о современной литературе проницательны и глубоки. В статьях «Заметка о сочинениях Жуковского и Батюшкова» (1822), «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах» (1824) и др. Плетнёв одним из первых дал характеристику романтизма Жуковского, развитую впоследствии Н. А. Полевым и В. Г. Белинским. Статью Плетнёва «Чичиков, или Мёртвые души Гоголя» (1842) В. Г. Белинский оценил как «…единственную хорошую статью из всех, написанных по поводу поэмы Гоголя…». Выделяются также статьи Плетнёва «Шекспир» (1837), где дана подробная характеристика его объективного метода и работа «Иван Андреевич Крылов» (1845) – один из первых удачных опытов биографического жанра. Плетнёв был дружен с Жуковским, Н. В. Гоголем, Пушкиным, который посвятил ему роман «Евгений Онегин». (Краткая литературная энциклопедия. Т. 5. Стб. 793 – 794.)