Что жизнь его перед этой землей, перед старой вербой? Он пришел - верба шумела зелеными листами, он уйдет, а древо все так же будет стоять, неколебимо; будет покойно плыть через новые зимы и весны, через новые и новые лета.
И разве в памяти ее мелькнет вихрастый голубоглазый мальчонка или тяжелый мужик, что стоит сейчас перед нею?.. Какое... Много и много их здесь прошло под развесистой кроною. Раскачивались на ветвях, с шумом прыгали в воду, прятались от дождя, любились в ее сени, зачиная новые жизни, такие же короткие, в птичий посвист. В недолгий птичий свист.
Ведь вроде вчера еще Тарасов купался в отцовском омуте. А потом приводил сюда Раису. И словно через миг уже свои ребятишки, один за другим: Петро, Виктор и Ксеня, уже они бултыхались под вербою. И как быстро выросли, господи... Вчера были здесь, а нынче - далеко. И не вернутся уже никогда в светлые воды, к старой вербе.
И одно за другим пошло низаться давнее и вчерашнее, одинаково дорогое и больное, потому что прожито было самим.
Здесь, через эту гать, единственный раз уходили, бросая родину. Надо было уйти, иначе бы перемерли. А в совхозе, где спасались, там затируху в столовой давали и пшенную кашу. И разрешалось в баночку отлипать, для детей. Выжили. Вернулись.
На этом вот поле, сразу за речкой, Тарасов на трактор сел, четырнадцатилетним мальчонкой, в войну. А еще Николай Силяев, Василий Курсанов. Вместе это поле пахали. И когда "колесники" глохли в борозде, то заводили втроем, ремни на ручки привязывали и крутили в шесть рук, врастяжку. Пацанва...
А сеяли и вовсе хорошо. Можно зернышко в банке нажарить. Ячменя или пшенички. И грызть. Или напарить, завязав в узелок, в радиаторе. Получалась кутья. Бригадир разрешал. Лишь уполномоченному нельзя было на глаза попадаться.
Продуктовоз бабка Татьяна на белой кобыле привозила хлёбово да просяные лепешки. Издалека было кобылу видать.
И потекла-покатила жизнь по этим полям. Лишь трактора старели и умирали. "Колесник" с железным сиденьем. Гусеничный "натик" с дерматиновым навесом над головой. Крыша есть... а вокруг - играй батюшка! Дальше - получше.
Сколько изъездил этих лошадок Тарасов за сорок лет. И всех помнил, словно людей. Да и грех забывать. Они кормили и подняли ребятишек.
И вдруг где-то там, в ушедших днях, мелькнуло светлое. Две телочки, красные, с белыми головками мчались сюда, к старой вербе, к речке и гати, через которую пробирался синий трактор хозяина. Как летели они, ошеломленные, хвост трубой... Не боясь тракторного грохота и соляровой вони. Они видели Тарасова и знали, что выйдет он из трактора и сыпанет перед ними беремя яблок, алых, хрустящих, сладимых, словно забытое материнское молоко. Так было изо дня в день, и телушки встречали его радостным ревом и летели навстречу.
Как быстро все кончилось. И как горько...
При мысли о телочках Тарасову сделалось не по себе. И жизнь человеческая показалась какою-то странной и непонятной. Ведь нельзя было разумом понять и войну, и убиенных людей, и голодную детвору - эту злость вселенскую. Нельзя было понять, отчего пропадают телушки, Дочка и Ночка. Кому и зачем это надобно?
И сразу заболело сердце. И странная мысль легла на душу: лучше бы не жить, не мучиться, а стоять вербою, тут, на обережье, возле речки. Стоять и глядеть, одинаково слушая ветер и шепот людской, радоваться малым ребятишкам и радовать их, подбрасывая на гибких ветвях, укрывая от пекла, и сережками кормить по весне. Стоять и стоять таким вот могучим древом, которое не тронет никто. Ни председатель, ни участковый Листухин.
Тарасов долго стоял возле дерева, но наконец отнял руку от шершавой коры и пошел. Поодаль, возле брошенных на землю вязков, он еще раз окинул взглядом старую вербу и порадовался жизни ее.
А во дворе уже искала его встревоженная Раиса.
- Отец! Отец! - звала она с крыльца. - Где ты?! Куда подевался? Отец!
Тарасов еще в заулке ее голос услыхал, и ускорил шаг, и, сбросив вязки под сарай, вышел на видное место.
- Ушел и пропал на нет! - жалобно проговорила Раиса. - Шумлю, шумлю...
Она не стерпела и стала спускаться с крыльца, торопясь к мужу. Больные, непослушные ноги ее с трудом несли тяжелое тело.
- Чего приключилось? - поспешил ей навстречу Тарасов.
- Отец... Ты ж набедокурил, а молчишь. Листухин-то по твою душу приехал...
- Откуда опять взяла?
- Приходила ко мне энта... НКВД, - показала головой Раиса на соседний двор.
- Макариха, что ль?
- Она... Все дочиста рассказала... Листухин - пьяный, грозится... - Жена была испугана не на шутку и боялась даже говорить, лишь смотрела на мужа да моргала глазами и ждала.
- Не боись, Рая, - успокоил жену Тарасов. - Не боись. Я ту солому в дело возил. Меня за это ни бог, ни люди не осудят.
Раиса мужу верила всегда. И от души у нее отлегло. Но не вовсе. Какой-то червячок все же точил. И потому она сказала:
- Листухин прям грозился. Привлеку, говорит...
- Э-э, чего нам Листухии, когда мы сами - Тарасовы,- так же спокойно и даже с усмешкой остановил Раису муж. - Не горься, не стоит того, - он положил на плечо жене тяжелую руку. И потом вдруг вспомнил: - Виктору я дозвонился. Приедет. Говорит, и ребятишки наскучали, к нам желают.
- Ты гляди... - обрадовалась Раиса. - И Олюшку привезут, и Сережу.
- Сергея навряд. Учится. В школе ныне такие трудные спросы. А Оленьку чего... Не дюже холодно.
- Да она стерпит! - убежденно сказала Раиса.- Кремень - не дите. На ту зиму холодюка такой, а она бегет рысью. И все. Приучили в яслях. Ксенина Натушка против нее - кисель. Энту все в сип целуют. А Оленька...
И пошел разговор о детях, о внуках.
Тарасов помог жене на крыльцо подняться. И здесь, на высоком крыльце, в глаза ему снова бросилась старая обережная верба. Она вставала над крышами сараев, над займищем, над всей окрестной землей.