Неужели Йо в своей наивности верила, будто ему безразлично, что она зарабатывает впятеро больше его? Будем же честными, признаем, что в этих вопросах мы остались в каменном веке. Он хочет таскать домой убитых мамонтов. Ей позволено варить из них вкусную похлебку. Йо желает сама убивать своих мамонтов. Поэтому она для мужчины – проблема.
А вот я совсем не такая. Глядя на Йо, мне неловко в этом признаваться. Но ничего не поделаешь: порой я мечтаю, чтобы мне выдавали деньги на ведение домашнего хозяйства, чтобы у меня была прислуга, которой можно командовать, и свободное время, чтобы составлять букеты на загородной вилле, а вечером приветствовать мужа с двумя детьми на руках, благоухая новым творением фирмы «Шанель».
Конечно, вслух об этом нельзя говорить. Я и не говорю.
– Что случилось, Кора? Ты что, задумала стать женой врача и составлять букеты на загородной вилле?
Ох, как неловко. Видно, я сама где-то об этом нечаянно проговорилась.
– Не заглянешь ко мне как-нибудь? Сварили бы спагетти, посмотрели бы «Спорим, что…» Что скажешь? Помнишь, как бывало?
Ах! Тут на сердце у меня стало совсем не хорошо.
Я знаю Йо еще с тех пор, когда нам было семь лет. Семейство Дагельзи переехало тогда на нашу улицу. На следующий день после их приезда я положила под дверь ее родителей завернутую в газету коровью лепешку, подожгла сверток, позвонила и удрала. Отец Йо затоптал огонь, изгваздал себе штаны коровьим дерьмом, а мы с Йо стали лучшими подругами.
Я до сих пор не устаю уважать себя за то, что решилась на, дружбу с такой хорошенькой девочкой. Йо уже тогда была красавица, и ходить с ней на пляж требовало от меня большой силы характера и душевной стойкости. Рядом с ней я была пустым местом. Ни одна собака на меня даже взглянуть не хотела, а стоило мне вставить слово, на меня смотрели так недоуменно, будто я только что из-под земли выскочила.
Да, дружба с Йо научила меня смирению.
– Ну так что, Кора? Не хочешь же ты, в самом деле, просидеть дома весь вечер?
– Хотеть-то я не хочу. Но мне кажется, выбора нет.
– Тогда слушай. Мне тут надо проработать еще несколько документов. Как только закончу, снова тебе позвоню. Или ты не подходишь, потому что он уже позвонил и ублажает тебя прямо на кухонном столе. Или ты подходишь. И тогда, уж поверь мне, я позабочусь, чтобы этим вечером нам обеим было чертовски весело.
– Ну-у… Не знаю. Так ты когда позвонишь… Йо? Алло?
Повесила трубку. Хорошо бы и мне сейчас проработать какие-нибудь документы.
После визита к д-ру Даниэлю Хофману я словно парила в облаках. Да! Я на это решилась. Я была героиней, это ясно как день. Не важно, объявится он или нет. Я взяла судьбу в собственные руки.
Первым делом я швырнула рецепт ортопедических стелек в мусорное ведро. Эта укороченная правая нога честно носила меня все тридцать три года моей жизни. И это, по правде сказать, были хорошие годы.
Потом я попробовала позвонить Йо.
– К сожалению, фрау Дагельзи нет в офисе. Она весь день будет на брифинге, – сказала ее секретарша.
Офис? Брифинг? Доведись мне когда-нибудь нанимать секретаршу, первое, что я сделаю, так это снова введу немецкий язык в качестве официального.
Весь день я держала прямую осанку. Я вернула свое женское достоинство. Ушла из бюро на час позже обычного, долго еще гуляла по городу. Я не желала оказаться в двусмысленном положении, сидя дома и ожидая его звонка. А кроме того, в этом есть что-то царственно-небрежное, когда женщина великодушно дарует мужчине номер своего телефона, а потом, когда тот ей звонит, она гордо отсутствует.
И наконец – пришло мне в голову, – это ведь не важно, позвонит он или нет. В самом деле. Речь здесь идет о достоинстве женщины. Звони или не звони – мне все равно. Я царственна, внутренне сильна.
Я была уничтожена, когда дома автоответчик поприветствовал меня саркастическим двойным нулем.
Автоответчик одарил нас, женщин, сомнительной свободой. Прежде кавалер посылал своей обожаемой письма или же в поздний час возникал под балконом, чтобы усладить ее слух шедевром собственного сочинения. Иными словами, дама должна была ждать, чтобы не упустить его по небрежности.
Потом настало время больших неудобств, продлившееся около семидесяти лет, – телефон был, но не было автоответчика. Иными словами, дама должна была ждать. Чтобы не упустить его. Даже если у нее – что было не радостью на заре телефонизации— имелась горничная, которая отвечала на звонки и служила чем-то вроде автоответчика.
Помню, как этак лет двадцать назад я страстно ждала одного звонка. Якоб Рёдцер, достойный всякого обожания староста нашего класса, обещал при случае взять меня с собой на хоккейный матч.
Естественно, в нашем доме не было ни автоответчика, ни радиотелефона. В прихожей стоял аппарат с неразличимо тихим звоночком и трубкой, тяжелой, как баранья нога. Это означало, что мне нельзя было ни посидеть в своей комнате, ни включить громко музыку, ни посмотреть телевизор, ни принять душ или ванну, ни даже спуститься в кладовку за шоколадом.
Итак, я была приговорена все послеполуденные часы проводить в продуваемой сквозняком прихожей. В частности, еще и для того, чтобы в нужный момент завладеть трубкой раньше отца.
Как во всех традиционно организованных семьях, отец мой в качестве кормильца обладал чем-то вроде высшей власти над телевизором и телефоном. Эмансипация была еще в зачатке, и отец как глава семьи был, так сказать, единовластным ответчиком на телефонные звонки, поступавшие в нашу маленькую семью. И я подозревала, что он не только принимал и передавал сообщения, но и неподобающим образом их комментировал.
Теперь к этому можно отнестись с пониманием. Я была единственным ребенком. А в отношении своей единственной дочери у отца довольно часто развивается инстинкт защитника, направленный только на благо, но абсолютно фатальный по своим последствиям.
Ничего не могу доказать, но уверена, что годами он отпугивал по телефону моих поклонников или тех, которые вскорости должны были стать таковыми. Мне приходят на память обрывки разговоров:
«Так кем же ты тогда собираешься стать?»
«Как? Вы не желаете служить в армии?»
«Что вы имеете в виду, когда говорите, что после десятого класса намерены оставить школу?»
Приняв во внимание все это, я поставила складной стул рядом с телефонным столиком (а надо сказать, что мои родители, желая сохранить максимальный контроль над ситуацией, постарались сделать пространство вокруг аппарата предельно неуютным), положила на колени свой дневник и просидела так примерно час, сочиняя стихи о любви, навеянные переизбытком половых гормонов.
Впрочем, в искусстве ожидания я тогда не была столь искушенной, как теперь. Может быть, оттого, что к тому времени прочла еще недостаточно много советов в дамских журналах, которые могли бы сдержать мою уже женскую, но еще по-детски искреннюю импульсивность.
Как бы то ни было, после семидесятипятиминутного ожидания мое терпение иссякло. Я набрала телефон Якоба Рёддера, чтобы сказать ему, что весь последний час без остановки болтала по телефону, тогда как он, конечно, несколько раз безуспешно пытался до меня дозвониться. Но Якоба дома не оказалось. К аппарату подошла его мама, активный член родительского совета. Она спросила меня, кем же все-таки я хочу стать. Думаю, Якоб был у нее единственным ребенком. Надо ли говорить, что ничего путного из этого так и не вышло.
Сегодня, как уже сказано, из-за отсутствия родительской опеки и наличия автоответчика и радиотелефона драматически изменилась сама феноменология ожидания. И не только для ждущего, но и для того, кто заставляет себя ждать.