— Каждому — нет, но извиниться перед Асей ты должен.
— Не могу, — выдохнул Иван и спрятал лицо в кольце рук, лежащих на столе.
— Как знаешь, — не стала настаивать Евдокия Тихоновна.
Она встала, сняла с огня казанок, положила в тарелку большую порцию плова и поставила перед Иваном. Достала из хлебницы буханку ржаного хлеба, отрезала пару кусочков, положила рядом с тарелкой, с другой стороны — вилку.
— Ешь. Небось целый день ходишь голодный.
Иван поднял голову, безлико посмотрел на еду.
— Спасибо, не хочется. — И отодвинул тарелку. — Евдокия Тихоновна, у меня просьба к вам. — Он вынул из нагрудного кармана рубашки небольшие сережки, сцепленные между собой, и положил на стол. Средней величины жемчужины мертвенно бледнели на голубой скатерти. — Это Настины серьги. Отдайте ей, пожалуйста.
— Вот они какие. — Евдокия Тихоновна грустно разглядывала золотое украшение, но не прикасалась. — Жемчуг — к слезам. Плохой подарок для девушки.
— Это не подарок. И Настя выплакала свои слезы.
— Что ты знаешь о женских слезах?.. Впрочем, ты, может, и знаешь, — понизила голос женщина.
— Я искупил их, — вяло оправдался Иван. — Настя отомстила за всех женщин, с которыми я был.
— Я не об этом. И Настя не умеет мстить.
— Так вы передадите ей? И пожалуйста, оставьте велосипед Катерине. Пусть хоть одна мечта сбудется. Это важно.
— Хорошо, велосипед останется. — Евдокия Тихоновна уже подсчитывала в уме, через сколько лет отдать велосипед Асиному ребенку — хоть что-то перепадет от отца.
— А это? — Иван глазами указал на серьги.
— Нет. Ты их брал — тебе и возвращать.
Иван застонал:
— Евдокия Тихоновна…
— Нет, — твердо повторила она. — Будь хоть раз мужчиной. А теперь ешь. А я попрошу у деда бритву, чтобы ты мог принять человеческий облик. Ешь.
Иван растерялся, С одной стороны, он испытал необъяснимую радость увидеть еще раз Настеньку, услышать ее тихий голосок; но с другой — как ему выдержать ее ненависть, нет, хуже — безразличие? Когда-то она говорила, что Юлиан недостоин ее ненависти, что же говорить о нем, Иване?
Евдокия Тихоновна заставила Ваню съесть все, что было на тарелке, напоила чаем с мятой, сложила в кулек печенье для Аси и сунула Ивану в руки.
— Объясни ей все, — напутствовала она, — но спокойно. Видишь ли, Ваня, Ася пережила потрясение, и… нервы у нее слабые.
— Что случилось? — встревожился он. — Опять приходил тот подонок? Он что-то сделал Насте?
— Нет. Вряд ли. Но Ася… она заикается, когда волнуется. Так что будь осторожен с ней, постарайся не волновать ее. Ты же знаешь, как молодые девушки относятся к своим недостаткам. Ну, с Богом. И нас не забывай. Скажи Асе, что я завтра зайду к ней.
С этими словами она выпихнула Ивана и закрыла дверь. Потом долго еще копошилась на кухне, убирала, подтирала, переставляла посуду с места на место. Правильно ли она сделала? Не лучше ли было бы оставить все как есть? Поймут ли они друг друга или встреча обернется еще большим разочарованием? Впрочем, куда уж больше!
Ася сочиняла письмо маме. Не написать о себе по крайней мере странно, но и писать о своем положении она не могла, как не могла солгать, расписывая «прекрасную» жизнь. Короче, письмо не получалось.
Услышав звонок, она отодвинула лист и пошла открывать. В такое время могла зайти только Катерина с очередным гостинцем. Но на пороге стоял…
— Ваня?
— Здравствуй.
Ася сжала губы. Господи, не дай голосу пропасть! Только не сейчас!
Она молча смотрела на него. Запавшие глаза, полные тоски, втянутые щеки, уголки губ опущены… Куда девалась былая красота античной скульптуры? Где живой блеск глаз, свежесть кожи, сумасшедше-соблазнительная улыбка?.. Он изменился невероятно, но не стал менее любимым.
— Евдокия Тихоновна передала печенье для тебя и просила напомнить о чае, чтоб ты выпила.
— С-спасибо.
Ася оставила дверь открытой и пошла в кухню. Она не приглашала и не прогоняла. Иван переступил порог и не знал, что делать дальше: оставить пакет и уйти или… Он должен вернуть серьги, напомнил Иван себе, и по возможности все рассказать. Тихо закрыв дверь, он прошел за Настей.
Она изменилась. Вроде похудела, а вроде нет. Стала тихой, несколько медлительной и задумчиво-рассеянной. Ваня неотрывно наблюдал, как Настя двигалась по кухне: поставила чайник на огонь, подготовила сухую заварку — чай и из трав. Теплый домашний халат ниспадал с плеч мягкими фалдами, скрывая линии, которые Иван до сих пор чувствовал на своих пальцах. Она изменилась, но стала еще красивее.
— Ваня, — неожиданно позвала Ася и сама себе удивилась.
— Да?
— Чай будешь пить? — Ее голос сник.
Вся речь Насти изменилась. Голос стал тоньше и тише, она растягивала гласные, словно пела; между словами паузы были длиннее обычных.
— Если можно. — Невольно Иван перенял тягучее произношение Насти.
Она резко обернулась к нему: дразнит? Но смотреть на него было больно. Ася села за стол в ожидании кипятка.
— Тебя можно… поздравить, Ваня?
— С чем? Можно? — Иван указал на стул, Ася кивнула, и он сел напротив нее. — С чем поздравить, Настя?
— Т-ты… ж-ж-жен… — Она снова сжала губы, на глазах выступили слезы, но она упорно хотела высказаться. — У т-тебя… жена.
— Жена? — Он растерянно огляделся вокруг себя. — Нет, Настя, у меня нет жены.
— Нет? — вяло повторила она. — А я видела…
— Новую соседку? — закончил за нее Иван и пояснил: — Я продал квартиру, она оказалась несчастливой. Я не знаю, кто там теперь живет.
— Продал… — Казалось, она заново постигает смысл слов. Она напрягала мозг и память и в то же время пыталась расслабиться; на лбу появлялись мелкие складки и снова разглаживались. Она раскрывала губы, томимая множеством вопросов, и смыкала их, боясь произнести не то и не так.
— Чайник закипел, — прервал молчание Иван. — Я приготовлю для тебя?
Она послушно кивнула.
Иван заварил в маленьком фарфоровом чайничке травы, по кухне разлились ароматы мяты, липы, душицы; в другой насыпал чая и залил кипятком. Ася смотрела ему в спину, наблюдала за точными, рассчитанными движениями и думала, что он утерян для нее навсегда. Она и раньше не считала себя красавицей, а теперь прибавилось заикание, стала рассеянной и вообще мямлей.
Вдруг ей захотелось крикнуть во весь голос, обругать его, что так долго не приходил, бить кулаками в грудь за то, что бросил ее одну, рассыпанную на тысячи кусков…
Но ничего этого она не сделает, сквозь слезы усмехнулась Ася, от одной мысли она стала еще слабее, не то что махать руками и надрывать едва вернувшийся голос.
Ваня поставил чашку перед Настей, наполнил ее из обоих чайников.
— А себе?
— Спасибо, — севшим голосом поблагодарил он, наполнил вторую чашку и сел. — Евдокия Тихоновна сказала, что… у тебя был стресс?
Ася разглядывала чай и ничего не ответила.
— Ты не хочешь говорить об этом, Настя?
Она очень хотела поговорить об этом и о другом — обо всем, но не надеялась на свой голос. Она покачала низко опущенной головой и вытерла слезы на щеках.
— Я понимаю… Ты не волнуйся только… Все нор… — Он сгорбился над чашкой. — Ничего не нормально. И мне не следовало тревожить тебя.
Он второй раз полез в карман, достал серьги и покрутил их между пальцами.
— Я принес тебе долг.
— Нет! М-мне не…
— Помолчи, Настя. Тебе нельзя волноваться. Просто послушай, что я скажу… Я три года «промышлял» сексом. После развода я хотел отомстить всем женщинам из-за одной, которая променяла меня на квартиру. Одна приятельница знакомила меня с такими женщинами, которые готовы были платить за мужчину. В тот вечер я тоже должен был познакомиться с очередной клиенткой. Хозяйка указала на тебя. Дальше ты знаешь, что произошло. Когда утром я увидел серьги, я был ошарашен. Несколько дней ждал, что ты придешь за ними, потом пошел к знакомой. Оказалось, что она повздорила с той бабой и решила сыграть с ней шутку — якобы другая имеет больший успех. Я был взбешен, пробовал найти тебя, извиниться, вернуть серьги, но никто толком не знал, кто ты и где ты. Хуже всего было, что я не помнил лица, только то, как ты покраснела утром. Стыдливость не была чертой характера у моих… посетительниц. После тебя все женщины опостылели, я и сам себе был противен. Ко мне еще приходили, звонили, а перед глазами были твои серьги. В конце концов, я поменял квартиру, стал жить отшельником. Несколько раз порывался избавиться от них, но не решался. Они стали моим проклятием и предупреждением. И мне нравилось одиночество. Нравилось, пока я не столкнулся с тобой. Снова. Теперь я понимаю, почему ты отворачивалась от меня, не хотела иметь ничего общего с таким, как я. А мне казалось, что я очистился, что мое прошлое не затронет тебя и не запятнает. Я ошибся. Ты была моим последним шансом… Единственной… Я был без ума от тебя, и когда ты осталась в ту ночь… Я мечтал, что мы поженимся и у нас будут дети… — Он сжал кулаки и отвернулся. — Даже в ту ночь я обманул тебя. Собирался шантажировать беременностью в случае отказа. Я пошел бы на все, чтобы ты стала моей женой. Но я не знал, что мы были знакомы раньше. Все. Больше я не могу. — Он положил серьги на стол и придвинул их к Асе. — Я люблю тебя, Настасья. Никому не говорил этого раньше, только тебе. И это не просто слова. Но я понимаю, что недостоин твоей любви. Не волнуйся, я больше не потревожу тебя. И прости, если сможешь.