Но учитель ни разу меня за это не отругал. Наоборот, он часто приносил и дарил мне всякие забавные вещицы, привезенные караванщиками из дальних стран. И сам смеялся как ребенок, наблюдая за тем, как длинноногая птичка с прозрачным животом наклоняется к чашке с водой, будто бы пьет. Или вдруг подносил к губам глиняную свистульку в форме верблюда и оглушительно свистел на весь дом. Он утверждал, что «дитя — это радость Аллаха. Люди говорят: „родился ребенок — пришел новый гость в дом“. А гостю положено давать все самое лучшее. Поэтому целых двенадцать лет дитя живет гостем. И только потом становится хозяином».
Но я был к себе гораздо строже, и всякий раз после каждого, как мне казалось, легкомысленного поступка, корил себя за это. И, заметив мое подавленное состояние, учитель рассказал мне известный хадис[4] о своей дочери Аише и крылатой лошади:
«Однажды Аиша играла со своими куклами. И вдруг в ее комнату зашел Пророк.
— Что это? — спросил он, указывая на кукол.
— Мои куклы, — ответила Аиша.
— А кто это в середине?
— Лошадь.
— А что у нее на спине?
— Крылья.
— Лошадь с крыльями? — удивился Пророк.
— Разве ты не знаешь о том, что у Сулеймана[5] сына Дауда, была лошадь с крыльями? — спросила Аиша.
Посланник Аллаха рассмеялся так, что стали видны его коренные зубы».
Аллах не запрещает игры и развлечения, — добавил учитель.
И тем самым снял огромную тяжесть с моей души. Потому что теперь я мог сам выбирать — стремиться ли к истине или терять время в пустых развлечениях, мой выбор уже не зависел от Аллаха, а только от меня самого.
И я прилежно учился, часто забывая даже поесть, и отходил от книги только тогда, когда уже совсем темнело и глаза начинали болеть от напряжения. Я перечитал все книги, какие только обнаружил в доме Абу Бакра. И это были труды не только арабских мыслителей, но и переводы книг и свитков, привезенных из дальних стран. Но несмотря на прилежание, в силу своего возраста я не мог упорядочить полученные знания, и они оставались в памяти лишь обрывками сведений. Многое я просто не мог понять, но за разъяснениями ни к кому не обращался из страха быть уличенным. В чем? Не знаю, но думалось мне, что я делаю что-то не совсем правильное. Но пусть Аллах простит меня за это, ведь он сам определил время труда и время отдыха. А каждый отдыхает так, как ему больше нравится. Но иногда силы покидали меня, и тогда я просто замирал, невидящими глазами глядя в пространство. Помню, что в тот период я плохо спал, и между сном и явью меня посещали таинственные видения. А потом Пророк покинул наш мир, и Медина для меня опустела. Если я еще надеялся когда-то увидеть его, то теперь моим надеждам пришел конец.
Абу Бакр был назначен халифом. И это он объявил по всей Медине трехдневный траур в соответствии с поучениями Пророка. И велел соблюдать приличия — не рыдать в голос, не рвать на себе одежды, потому что это — обычай неверных. В доме тоже был объявлен траур, запрещены любые работы. И чтобы домочадцы не совершили харам[6], и не поддались чувствам, решено было собрать всех вместе в комнате муаллима и вспоминать Пророка с радостью. Три дня учитель толковал суры[7], рассказывал хадисы и притчи. И вспоминал то, что довелось ему пережить вместе с Пророком. Это были спокойные дни, слегка окрашенные печалью. Но и в печали, как повелел Посланник Аллаха, люди должны обретать радость.
До сих пор я помню рассказ учителя о том, как Пророк произнес свою первую проповедь. Это случилось за три года до Хиджры. История не стала хадисом, хотя мы знаем содержание этой первой пятничной проповеди, но в записях не осталось рассказа о том, как это произошло.
Абу Бакр рассказал ее просто как ближайший друг и обычный человек. В тот день он решил зайти в гости к Мухаммаду, и почти возле его дома заметил большое скопление людей.
«Там были люди всех возрастов — и старцы, и дети. Я увидел в центре толпы Мухаммада, он был одет в чистую белую одежду, которую с недавних пор носил только по пятницам. Он всегда утверждал, что Аллах любит белый цвет. Поэтому на фоне разномастной толпы он сильно выделялся, и взгляд любого невольно обращался к нему. Я заметил, что его огромные глаза обращены к небу, и правая рука его тоже поднята в верх и словно бы указывает на что-то невидимое человеческому взору. Он громко говорил, то возвышая голос, то понижая его. И не обращал никакого внимания на тех, кто смеялся над его словами или кричал что-то непристойное. А таких было немало. Но были и те, кто внимательно слушал, впитывая каждое слово.