– Куда путь держишь? – спросил я.
– К вам, – ответил он.
– Тогда и Тарлана с собой возьми, – сказал я.
Поддержав Каракула за ноги, помог ему сесть в седло. У Самада-наездника мы отдыхали, полулежа на курпачах и сладко потягиваясь. Оживленно беседовали, обсуждали прошедший улак. Наездники оценивали коней. О допущенных промахах говорили друг другу в лицо. Когда речь заходила об удачах, одобрительно похлопывали друг друга по плечу.
– Вот и молодец, живи долго! – так говорили мы, хлопая друг друга по колену. Ставили друг друга в пример.
Самад-наездник снял с гвоздя домбру. Настроил ее. Щелкнул пальцами, заиграл. Каждый из нас погрузился в свои раздумья. Дошла очередь и до меня. Я сел скрестив ноги. Засучил рукава. Настроил домбру на свой лад. Играя шутливые частушки, я подтрунивал над наездниками. Самад, не вставая с места, в такт поводил плечами.
В шутки свои я вставлял колкие словечки. Упоминал и о лошадях. У меня получилась лошадиная песня! Вот так!
Братья мои, конь, о котором говорится в песне, и есть наш Тарлан. Вот он гарцует, и тело его упруго вздрагивает. Вот Тарлан заржал, глядя на безбрежные холмистые степи Вахшивара. С могучих холмов откликнулось ему эхо. А может, и ваш конь сродни нашему Тарлану? Тогда эта песня и о вашем коне. Вот так!
Но не годится без конца слагать песни о конях – пора перейти и к наездникам. Кого бы мне воспеть? Может, наездника Одину, что задумчиво сидит в углу? Ему уже за тридцать, а он еще не женат. Дай-ка я кольну его разок – авось взыграет в нем юношеский задор! Ах-ха!
– Эх, сразил наповал!
– Так держать, Зиядулла-наездник!
Друзья смекнули, к чему я клоню. И тот, кому была предназначена моя песня, тоже понял! Поглядел на скатерть, мотнул головой и засмеялся. Следующие свои слова я произнес без насмешки:
– Одина-наездник, к тебе обращаюсь. Пока в доме всадника две головы не появятся, богатство его не удвоится. Женись же наконец, друг. Ходишь и молчишь, будто в рот тебе толокна набили. Откройся нам: что стряслось? Мы – твои товарищи по стремени. Сгодимся тебе и в добрый час, и на черный день.
Другие наездники меня поддержали.
Наездник Одина ответил не сразу. Оказалось, этот негодник Одина имеет виды на мою свояченицу. Вот так штука! Посылал сватов, а теща наша ему отказала.
Я спросил, а что, кроме моей свояченицы, никакая другая не подойдет? Одина ответил, что нет. Оказывается, кроме сестры моей жены, никого на свете он знать не желает. Мол, свояченица наша во всем мире одна такая, единственная.
– Да быть того не может! – удивился я.
– Клянусь! – отвечал Одина.
Братья мои, выходит, он и в самом деле влюблен. Ах-ха!
– Так и быть, Одина-наездник! Дай руку, и я сам стану твоим сватом! – сказал я. – Не будь я Зиядулла-наездник, если не женю тебя на свояченице и мы с тобой не станем свояками. С этого дня мы с тобой свояки! – так и сказал. А еще добавил: – Ну-ка, подвиньтесь! Свояк свояка встретил!
Верно говорят, братья мои, поручишь дело мальчишке – сам беги за ним следом. Только вдумайтесь, что натворил братишка моей жены: из арыка, что возле дома, напоил Тарлана! Тарлан напился воды, когда был весь в поту. Потом Каракул отвел Тарлана в конюшню и привязал.
Утром вывел я Тарлана из конюшни, а у него шкура на брюхе ходуном ходит! Так бывает, братья, когда конь опился воды! В Тарлана попала вода! Вот удружил шурин! Ну голова! Что мне ему сказать? Сказать, что, когда конь весь в поту, нельзя его поить и потом запирать в конюшне, не выгуляв хорошенько? Сказать, что иначе конь станет непригодным для скачек? Сказать, что хоть в школе ты и секретарь комитета комсомола, а таких простых вещей не знаешь? Или сказать, как это у тебя, Кадырова Каракула, отличника, без единой четверки, не хватило ума? Или, может, сказать, что на то, чтобы обмениваться под партой записочками с дочерью Омана-музыканта, у тебя ума хватает, а на такие простые вещи – нет? Был бы ты, как я, плешивый, – простил бы. С плешивого что возьмешь? У него ум с волосами выпал. Но ведь на твоей голове копна волос! Но не скажу, ничего не скажу! Шурину такое говорить нельзя, хотя бы ради его сестры.