Оборвалась песня встречи.
Осталась песня под дикими деревьями. На заметенных стежках-дорожках осталась…
На Сайракском холме натянул отец наш поводья. К седлу поводья привязал.
Шея лошадиная, как змея очковая, извилась.
Фыркнула лошадь. Передним копытом – тарс-тарс! – землю роет.
Отец наш рукояткой плети телпак назад сдвинул. Руку с плетью в бок упер.
Плечи расправил, дыхание перевел, покашлял слегка. Горло, во время песни пересохшее, увлажнил.
Взглядом сады окинул…
Сидел вот так, сидел… последнюю свою… самую последнюю песню свою начал.
Прощальная это песня, расставания песня!
О рассветы широкие, бескрайние! Весь дальний горизонт в заре. Весь Бабатаг в заре. Водохранилище Де-грез горит в заре. Село в заре, сады в заре рассветной. И тополя листва в заре. И стаи ласточек летят в заре рассветной. И гривой лошади играет ветерок в заре рассветной. И в бороду певца крадется холодок в заре рассветной.
И в песне между строк огонь рассветный!
Над тихим садом стая корольков играет.
Каждый в стае друг за дружкой летит. Сбились в кучу, на тополь сели. Вдруг снова взлетели.
Точно окрик какой-то неслышный их с веток согнал. Над тихим садом жаворонок играет. Пляской своей, рассветом опьяненный, поет. То перевернется, то на спину падет. То вниз нырнет, то вверх взлетит. То в небо взовьется, то на месте застынет. То снова, волнуясь, летит…
Достигла песня прощания высшего предела своего!
Сожгло солнце зарю.
Накрыло мир покрывалом белым-белым.
С вершин Бабатага встало солнце круглое-круглое, верхушки тополей горят.
Взлетели с тополя корольки, загалдели, зажаловались.
Змею увидали, от того и взлетели с жалобой.
Подошла песня прощанья к концу.
– Лалайлам, ла-а-ам!..
Дунули шалые ветры, листья тополиные на изнанку вывернули.
Перескакивают корольки в ветки на ветку.
Показались на тропе со стороны кишлака люди: кто на лошади, кто на ишаке, кто пешим ходом.
Одни плетеную корзину на вьючном животном везут, другие ее под мышкой сами несут.
Отправились дехкане на сбор винограда.
Привязал бригадир лошадь на клеверном поле.
Рощу тополиную обошел. К тополю, где корольки галдели, направился.
Идет, в землю смотрит. Вдруг след на земле увидал.
Приложил ладонь козырьком ко лбу, поглядел:
– Эй, Каплон-ака! Хватайте лопату, сюда, скорей! Вокруг этого тополя змея обвилась!
Удалась отцу нашему песня расставания. Первый раз за всю свою жизнь… первый раз со словами песню спел.
В конце слово одно само из сердца вырвалось:
– Ку-у-уйга-а-ай!..[79]
Отец наш песню прощания, на появившихся в полях крестьян глядя, пропел.
Напевом крестьян проводил.
Чтобы труды их, как напев его, были!
На тропке красное платье завиднелось.
На голове платок кисейный. В руках корзинка.
Степенно идет, с достоинством.
Это – сама песня.
А там где сама песня, там там другие напевы – точно тень! Превзойти ее никто не сможет!
Не смог напев сдержать себя, полетел на лошади с холмов.
Так и застыл бригадир, ладонь ко лбу прижав.
Конь песне встал поперек пути!
Песня пытается слева пройти.
Конь встал песне поперек пути! Песня пытается справа пройти.
Конь, опять встал поперек пути!
Не знает песня, что и делать ей. Стоит, в землю смотрит.
Соскочил напев с лошади. На лошадиную шею руку положил. Вдаль поглядел.
Платок самой песни на ветру трепещет-плещется.
Взял напев корзинку из рук ее. На седло подвесил. Одной рукой лошадь за поводья взял, другой – песню за край платка.
Медленно-медленно в сторону села пошли.
Идут две песни лицом к лицу, о чем говорили?
Наплакавшись, говорит одна:
– Сказала тогда, что единственный сын вы у родителей, не могу жить с вами, дедушка, ребенка вам не дав…
– Эти мысли с черствым хлебом лучше съешь, бабушка. Ничего, вдвоем это горе одолеем…
Бригадир уже далеко позади остался.
Поэтому и не слышал.
На месте застыл, глядел-глядел…
– Да, силен сторож наш! – И по своим делам пошел.
Часть VI
Глядит луна, точно прищурясь.
Дед наш ладонь раскрыл, сжал.
– Помнишь, бабушка, – говорит, – и тогда луна светлая была, как лампа светлая…
И сухую траву поглаживает.
– Пойду, лошадь проведаю, – с пригорка поднялся. – Ты здесь оставайся. Не боишься одна?