Все внутри матушки нашей от печали болит. Только никому не говорит о том, в себе держит.
Посидела-посидела, к соседке Рабие пошла.
Соседка на айване с младенцем своим играет, вверх подбрасывает. Тот пищит, хохочет.
Попалась матушке на глаза девчушка, к тандыру сухие навозные лепешки несет[83]. Вот та самая плакса, вон как выросла! Красавица растет!
Поглазела-поглазела матушка на девчушку, про себя сказала:
«Тогда не заплакала бы, узнала бы я имя своей дочери…»
Уложила соседушка младенца в бешик. Говорит, детскому голосу подражая:
– Тетя Аймомо, покачай меня, мамочка пока пойдет хлеб в печь поставит… Вырасту, и твоей дочки колыбель покачаю…
– Да будет так… – матушка отвечает наша.
Пошла соседка с тандыром возиться.
Матушка бешик качает.
Младенец на матушку глядит-глядит, улыбается.
И матушка ему улыбается:
– А, ты уже и смеяться умеешь? – Голову наклонила. – Ну, давай посмеемся!
Младенец своими ручонками к тумару, на лбу у матушки висящему, потянулся и давай хохотать. А у самого во рту ни зубика!
Склонилась матушка к бешику. Аромат… аромат младенческий носом втягивает…
Матушка за жизнь свою множество цветов, трав перенюхала, разных кушаний и приправ перенюхала, запахом наслаждалась.
Но… чем от младенца запах, вкуснее и приятней запаха за всю свою жизнь не вдыхала!
Ай, запах младенца, запах младенца, ай!..
Стал младенец засыпать. Матушка тоже глаза прикрыла, аромат из бешика вдыхает, колыбельную запела:
В колыбельной вся сердечная печаль, как Шерабадские степи, необъятная, вся выплескивается.
Вся боль сердечная, вся тоска по несбыточному, все горе матушкино.
В грудях у матушки точно иголка тыкаться-колоться стала.
Стала матушка грудь гладить. Гладит-гладит, сперва левую грудь ладонью сжала. Сжала-надавила… приподняла… да и назад без сил повалилась.
У матушки из груди… молоко полилось.
– Соседушка, зовут вас, пришли, глаза откройте…
Матушка глаза открывает…
На отца нашего смотрит. Лицо, как шафран, просветлело. В погасших глазах слабо свет лунный блеснул. Еле-еле улыбнулась.
Пальцы пошевелились-пошевелились, руку отца нашего ищут.
Отец руку ее дрожащую в ладонь свою взял.
Снова лицо матушкино прояснилось. Запах ладони отца нашего почувствовала!
Глаза матушкины то прикроются, то откроются. То откроются, то прикроются снова…
Присел отец наш рядом, молчит.
Тут одна из женщин отца нашего подтолкнула.
Глядит отец наш на подтолкнувшую его, понял, что сказать этим хотела…
Заколотилось отца нашего сердце.
Над матушкиным лицом склонился.
– Бабушка, будь мной довольна, бабушка… – говорит. – Глаза открой, будь мной довольна, бабушка!..
А глаза ее то откроются, то закроются снова.
Голова ее без сознания то туда, то сюда качнется.
Завыл отец наш…
Заголосили женщины:
– Ой, соседка, соседушка-а!..
Матушку одну ночь в доме погостить оставили.
В доме женщины, в кружок сойдясь, в полный голос ее оплакивают.
Снаружи мужчины ходят-ходят вокруг, глаза трут:
– Эх, тетушка моя, тетушка!..
– Эх, сестричка моя, сестричка!..
– Эх, матушка моя, матушка!
На все четыре стороны вестники поскакали.
Скачут по улицам-закоулкам кишлака, кричат:
– Эй, люди! Все к Каплону-сторожу на молитву заупокойную! Все приходите горе разделить, люди!..
Сошлись-стеклись люди в дом. Дом окружили.
Стали матушку нашу поминать.
– Всего, – говорят, – до пятидесяти, бедненькая, дожила.
– А щеки-то у покойной, как два граната, алели.
– Спросить не грех, а сколько годков-то ей было?
– Сорок восемь, говорят.
– Да, стало быть, около пятидесяти уже было.
– А что же, когда молитву читают, скажут, пятьдесят ей было?
– Да-да, когда молиться будут, пятьдесят, скажут.
– Говорят, в больнице лежала?
– Нет, дохтур, уже ничем не поможешь, сказал, забирайте…