2. ДВОЙНИК
Времени, проведенного мной на корабле я совершенно не помню. Проснулся я отдохнувшим, и открывая глаза ожидал увидеть свою комнату в колледже. Без всяких неприятных ощущений повернул голову – и оказалось, что я лежал на каком-то твердом плоском предмете в круглой комнате с низким – всего 7 футов – потолком. В ней было пять узких окон, не способных пропустить человека. Они напоминали мне бойницы средневекового замка. Сквозь них все же проникало достаточно света, чтобы разглядеть обстановку.
Слева от меня виднелся великолепный гобелен с охотничьей сценой, как я понял, где охотники с копьями, сидящие на странного вида животных, атаковали отвратительное чудовище, напоминающее борова, но только невероятных размеров по сравнению с фигурками людей. У него были четыре саблевидных клыка. Фон, растительность и выражение лиц охотников напоминали мне гобелены Возрождения, виденные мной во Флоренции.
Напротив гобелена – как я понял для украшения – висели круглый щит и перекрещенные копья. Щит был похож на древнегреческие щиты с ваз Лондонского музея. Символы на щите ничего не говорили мне – скорее всего это были монограммы владельца или выдумка мастера. Над щитом висело что-то вроде древнегреческого шлема гомеровского периода. В нем была Y-образная прорезь для глаз носа и рта. В оружии было какое-то первобытное достоинство. Вещи висели на стене, как знаменитое колониальное оружие над очагом, готовое в любой момент к отражению врага; они были отполированы и поблескивали в полумраке.
Кроме этих вещей, кресел и циновок в углу и двух каменных блоков в комнате ничего не было; стены и потолок выглядели мраморными. Двери я не видел. Я поднялся с каменного ложа и подошел к окну. Выглянув в него, я увидел солнце – земное солнце. Похоже, оно было немного больше, чем полагалось, но определить этого я не мог, однако был уверен, что это солнце. Небо, как и на Земле, было голубым. Сначала я так и решил, что передо мной Земля, а увеличение солнечного диска – лишь иллюзия.
Очевидно, что в атмосфере было достаточно кислорода, если я мог дышать. Да, это Земля. И все же я понимал, что это не моя планета. Здание, где я очутился, было лишь каплей в море таких же цилиндрических башен, соединенных друг с другом узкими цветными мостами.
Я не мог наклониться так, чтобы увидеть землю, лишь на горизонте были видны холмы, покрытые зеленой растительностью, но на таком расстоянии я не мог понять, трава это или нет. Удивленный всем этим, я вернулся к столу, и попытавшись сесть на него, ушиб о него ногу. Но затем я вспрыгнул на стол, затратив на это такое усилие, как если бы поднимался на одну ступеньку лестницы в общежитии колледжа. Само движение получилось совсем другим. Гравитация была меньше, чем должна была быть. Значит, эта планета меньше Земли, и, судя по величине Солнца, ближе к нему.
И одет я был по-иному. Охотничьи ботинки, меховая шапка и тяжелая одежда исчезли. Я был одет в нечто вроде красноватой туники с каким-то желтым поясом. Несмотря на все приключения в лесу, я был чист. Значит, меня вымыли. На пальце правой руки находилось красное кольцо с символом «К». Я был голоден. Сидя на столе, я попытался понять все это, что мне никак не удавалось. Как ребенок на огромном заводе или складе, я не мог понять, что за вещи меня окружают, что я испытываю.
Вдруг одна из панелей в стене убралась внутрь, и в комнату шагнул высокий рыжий мужчина лет сорока пяти, одетый так же, как и я. Я не знал, что и подумать. Этот человек на вид был землянином. Он улыбнулся, подошел ко мне, и, положив руки мне на плечи, сказал:
– Ты мой сын, Тэрл Кэбот.
– Да, я – Тэрл Кэбот, – сказал я.
– Я твой отец, – сказал он.
Мы обменялись рукопожатием, и этот привычный жест успокоил меня. Я был удивлен тем, что безоговорочно поверил тому, что этот человек не только землянин, но и мой пропавший отец.
– Как мать? – спросил он.
– Умерла уже много лет назад.
– Из всех них я любил ее больше всего, – сказал он, повернулся и отошел к стене, чтобы скрыть свое потрясение от этого известия. Я не хотел сочувствовать ему, но не смог сдержаться, за что разозлился на себя. Разве он не бросил меня и мою мать? И как просто сказал он «из всех них», кто бы они не были! Я не хотел знать этого.
Но, не смотря на все это, мне захотелось подойти к нему, взять его за руку, коснуться его. Я чувствовал родство с ним, с его горем. Глаза мои затуманились. Во мне поднялось что-то, какие-то болезненные воспоминания, до сих пор молчавшие – воспоминания о женщине, которую я едва помнил, ее красивое лицо, руки, успокаивающие проснувшегося среди ночи ребенка. И кроме ее лица я вспомнил еще одно.
– Отец, – сказал я.
Он выпрямился, пошел навстречу мне через комнату. Невозможно было сказать, плакал он или нет. В глазах его была горечь и печаль, и мои жесткие чувства смягчились. Глядя в них я с радостью понял, что есть хотя бы один человек, любящий меня.
– Сын мой, – сказал он.
Мы встретились на середине комнаты и обнялись. Я плакал, и он тоже, и мы не стыдились друг друга. Позднее я узнал, что и в этом мире сильные люди могут переживать, и что лицемерная хладнокровность тут, как и в моем мире, не в почете.
Наконец, мы разжали руки.
– Она будет последней, – сказал он. – Я не имел права позволять ей любить меня.
Я промолчал.
Он почувствовал мои мысли и сказал:
– Спасибо за подарок, Тэрл Кэбот.
Я удивился.
– Пригоршня земли, – сказал он – пригоршня моей родины.
Я кивнул, не желая отвечать ему.
Я хотел, чтобы он сам рассказал мне о тысячах неведомых мне вещей, раскрыл все тайны.
– Ты голоден, – сказал он.
– Я хочу знать, где я, и что я здесь делаю.
– Конечно, но сначала ты должен поесть. – Он улыбнулся. – Когда ты утолишь свой голод, я поговорю с тобой.
Он дважды хлопнул в ладоши, и панель снова отошла в сторону. К моему удивлению в комнату вошла девушка, немного моложе меня, с белокурыми волосами, в безрукавке из сшитых диагональю полос ткани и короткой – выше колен – юбке. Она была босиком. Когда ее глаза встретились с моими, я увидел, что они голубые. Единственным ее украшением была светлая металлическая полоска, которую она носила как воротник. Она вышла так же быстро, как и вошла.
– Ты можешь получить ее вечером, если захочешь, – сказал отец, едва обратив на нее внимание.
Я не совсем понял, что он имел в виду, но сказал «нет».
По настоянию отца, я стал поглощать пищу, не отрывая от нее глаз, едва чувствуя вкус еды, простой, но превосходной. Она напоминала дичь, а не мясо домашнего животного, и была поджарена на костре. Хлеб был еще теплым, фрукты – виноград и что-то еще – были свежими и холодными как горный снег. Вино тоже было великолепным. Позже я узнал, что оно называется ка-ла-на. Пока я ел и после еды, мой отец рассказывал мне:
– Мир этот называется Гор. На всех языках планеты это слово означает Домашний Камень. – Он остановился, заметив мое удивление. – Домашний Камень – повторил он. – Именно так. В селах этого мира каждая хижина возводилась вокруг плоского камня, помещенного в центре круглого цилиндра. На нем вырезался родовой знак и он назывался домашним камнем. Это был, вообще говоря, символ суверенности, и каждый крестьянин в своей хижине был суверенен.
– Позже, – продолжал отец. – Домашние Камни появились у деревень, а впоследствии и у городов. В деревне Домашний Камень помещался обычно на рынке, а в городе – на вершине самой высокой башни. Естественно, со временем он приобрел мистический символ и стал возбуждать те же чувства, что земляне испытывают при виде своего знамени.
Отец встал и зашагал по комнате. Глаза его странно блестели. Конечно, причиной было сказание о Домашнем Камне Гора, чьи корни затерялись в веках, которое говорило о том, что домашние камни должны стоять, ибо это дело чести, а честь уважается во всех законах.