Игорь поднял воротник куртки - утро было пасмурным и день обещал быть хмурым, поглубже надвинул на лицо многострадальный "стетсон" и, закрыв глаза. Откинулся на хлипкую спинку раскладного стула. Постепенно шум улицы отдалился, слился в рокот, похожий на дальний прибой, лишь изредка выделяя из себя отдельные фрагменты: слова прохожих, смех, музыку.
Сквозь дрему Корсаков слышал, как прошел наряд из "пятерки" - судя по разговорам, парни были с похмелья и хотели раскрутить его на бабки, но старший наряда узнал Игоря и сказал, что этого трогать не велено - на капитана работает. Корсаков мысленно поблагодарил участкового - не забыл своих предупредить. Потом мимо протопали гости столицы - мягкий говор выдавал в них уроженцев юга России. Кто-то мечтал сфотографироваться с принцессой Турандот, кто-то искал какую-то медаль, которую на Арбате можно купить дешевле, чем в Измайлово или у нумизматов на Таганке.
Около одиннадцати утра появились первые иностранцы: сначала, поминая Монмартр, прошли шумные французы - Арбат и впрямь был похож на знаменитую парижскую улицу. Корсакову пришел на память куплет то ли частушек, то ли стихотворных воспоминаний:
Монмартр осел в моей груди,
Художников - хоть пруд пруди,
Один кричит: спозируй, бога ради!
Писал он глядя мне в глаза,
Потом взял сорок франков за
Портрет чужого дяди...
Ну не бляди?
Потом мимо протопали бесцеремонные немцы: "вундербар", "натюрлих"; америкосы узнали любимую шляпу ковбоев на московском художнике и фотографировались рядом с дремлющим Корсаковым, а после народ повалил косяком. Пару раз кто-то прошелся Корсакову по ногам и он, выругавшись, отодвинул стул чуть назад. Забытье то наваливалось и тогда голоса прохожих отодвигались, становились ненавязчивым фоном, то отступало и Игорь различал отдельные слова, обрывки фраз. Красивая мелодия наплыла издалека, Корсаков прислушался, пытаясь разобрать слова. Скоро он их расслышал достаточно хорошо, но понять так и не сумел.
-- Хари рама, хари Кришна...
Гармонь или аккордеон вел мелодию, там-тамы отбивали такт, позванивали бубны и над всем царили маленькие медные тарелочки. Игорь представил парней и девчонок в желтых сари с бритыми наголо головами - они частенько бродили по Арбату: улыбчивые, дружелюбные. Что ж, кто-то пьет, кто-то садится на иглу, а эти ударились в религию. Это лучше, чем дурманить сознание и травить организм, но ладно бы в свою, родную, православную религию кинулись, так нет, экзотику подавай. Что-то не так в православной церкви, если дети поют с чужого голоса. Красиво поют, но...
-- Хари Кришна, хари-хари...
Судя по звукам, кришнаиты удалились по Старому Арбату, звон тарелок еще всплывал в гомоне голосов, в шарканье ног, словно хотел что-то напомнить Корсакову.
Кто-то, звеня кандалами, метался в бреду, простудившись в дороге, кто-то тянул заунывную мелодию. За зарешеченным окном проплывали заснеженные поля, голые деревья. Воздух в тюремной повозке на полозьях был холодным и смрадным - людей набили, как огурцы в бочку. Показались заметенные по крышу избы, забрехали собаки. Повозка свернула и остановилась. Корсаков припал к окну, стараясь разглядеть, заезжий это двор, куда свернули, чтобы конвой мог промочить горло, погреться чайком, или уже пересыльная тюрьма. Начальственный голос, поминая через слово бога и черта, приказал выводить арестантов. Похоже, пересылка.
Загремел замок, дверь распахнулась, впуская в протухшую атмосферу повозки свежий морозный воздух.
-- Фу-у, черт! Дух такой, что помереть можно. Выходи, мать твою туды!
-- Веди их во двор, расковать и по камерам.
Корсаков спрыгнул на снег, щурясь от белизны посмотрел вокруг.
-- Этого в первую очередь, - офицер ткнул в него пальцем, солдат подтолкнул в спину.
Через распахнутые ворота Корсакова ввели во двор, огороженный от деревенской улицы частоколом. Кузнец привычно сбил кандалы. Корсаков выпрямился, ощущая забытую легкость в руках.
-- Ну-ка, иди сюда, морда каторжная, - офицер поманил его пальцем.
Они отошли к частоколу.
-- Прошу прощения, господин полковник, - глядя в сторону сказал офицер, - в присутствии нижних чинов вынужден обращаться к вам исключительно в таком тоне.
-- Ничего, поручик, мне следует к этому привыкать.
-- Я выделил вам отдельную комнату...
-- Право, не следовало бы утруждаться.
-- Полагаю, следовало, - не согласился офицер, - вас проводят. К сожалению, в вашем распоряжении только час - приказано на этапах не задерживаться.
-- Благодарю вас, поручик.
-- Не стоит благодарности. Это все, что я могу для вас сделать.
Поручик подозвал солдата, Корсаков заложил руки за спину. Конвойный провел его в стоящую отдельно от общего барака избу, распахнул дверь и, неожиданно подмигнув, указал направо.
-- Вам сюда, ваше благородие.
Нашарив в полутьме сеней дверь, Корсаков толкнул ее. Внутри было жарко натоплено, пахло, как в обычной деревенской избе - кислой капустой, подмокшей шерстью. В свое время Корсаков квартировал в походах в крестьянских избах и этот запах напомнил ему былое. Однако сейчас он уловил совершенно неуместные здесь ароматы и нерешительно остановился. После яркого зимнего дня глаза не сразу привыкли к тусклому свету, пробивавшемуся через маленькие окошки. Простой стол из струганных досок, сундук под окном. Единственное, что было чуждо крестьянской избе - походная офицерская кровать, придвинутая к стене.
С лавки возле печки кто-то поднялся ему навстречу, он прищурился, пытаясь разобрать кто это и почувствовал, как кровь бросилась в голову. Это лицо, эти полуразвившиеся светлые локоны, дрожащие губы...
-- Анна... - только и смог вымолвить он.
Руки, губы, зеленые заплаканные глаза... тонкие плечи... забытье, как омут... прерывистое дыхание, словно они вынырнули на поверхность только для того, чтобы глотнуть воздуха и вновь погрузиться друг в друга. Час... только один час.