Попетляв среди несжатых полей и березовых рощ, дорога нырнула в сосновый бор. Солнце накалило золотые стволы, пахло смолой и хвоей. Копыта коней мягко ступали ковру из палой хвои, устилавшей песок дороги.
Князь вынул из кармашка брегет, щелкнул крышкой. Затейливая мелодия вывела хорунжего из полусонного состояния. Он зыркнул на брегет цыганским глазом и восхищенно цокнул зыком.
— Вот ведь какая штука мудреная. И который же час, позвольте спросить?
Почти час по полудни, голубчик, — ответил Козловский.
Хорунжий вскинул голову, сверился с солнцем и сказал:
— Верно, ваше сиятельство. Не врут ваши часики.
Князь спрятал улыбку.
— Долго ли еще, Николай Михайлович? — Отогнав от лица слепня, спросил Корсаков.
— Вон речка блестит, видите? За ней уже мои владения начинаются.
Головко дал знак Сильвестру придержать коней, тот натянул вожжи, коляска остановилась.
Хорунжий и корнет привстали на стременах, вглядываясь вперед, где за редким частоколом деревьев поблескивала речушка. Она казалась стальным клинком, брошенным в луговой траве.
По деревянному мосту через обмелевшую речушку первым проскакал дозорный. С высокого берега, на котором остался отряд, было видно, что дорога за мостом раздваивалась.
Казак, которому в Москве хорунжий презентовал соломенную шляпку, спешился у развилки, присел на корточки.
— Что там, Семен? — крикнул хорунжий.
— Разъезд, кажись! — Казак растер в ладони горсть дорожной пыли. — Чуток нас опередили.
Хорунжий, переглянувшись с Корсаковым, послал коня вперед.
— Кто проехал, Семен? — спросил он, подъехав к казаку.
— А вот, глянь, Георгий Иванович. Подковы не наши. И гвозди, вишь, как лежат.
Хорунжий хищно потянул носом воздух.
— Думаешь, француз?
— Вроде бы и далеко от француза оторвались… Однако, подковки-то не наши, Георгий Иванович.
Головко дернул щекой. Резко развернул коня, вернулся к коляске.
Князь, добродушно щурясь, достал табакерку, отправил в левую ноздрю понюшку табаку.
— Не желаете, Георгий Иванович?
— Благодарствуйте, не приучен.
— А зачем остановка, позвольте спросить?
— Похоже, впереди французский разъезд, — обращаясь к корнету, доложил хорунжий.
— Много их? — Правая ладонь Корсакова сама собой легла на рукоять сабли.
— Не больше десятка, господин корнет. След свежий, — ответил Головко.
— Куда ведет эта дорога, Николай Михайлович? — спросил Корсаков.
— Которая? — переспросил, нахмурившись, Козловский. — Эта, где француз наследил, на Павлов посад, а нам по левой — на Караваево. А вы, корнет, похоже, желаете француза догнать?
— Вы правы князь. — Корсаков снял и приторочил к седлу ментик. — Не годится врага в тылу оставлять. Хорунжий, собери казаков на развилке, проверьте оружие. И ждите меня.
— Эх, дал же Бог командира! — с горечью пробормотал Головко.
Он махнул казакам и с места посылал коня в галоп.
Под дробью копыт задрожали доски мостка; по темной воде пошла мелкая рябь, тревожа ряску и шевеля чахлые пучки осоки.
Корсаков вынул из седельных кобур пистолеты, проверил шомполом заряд.
Козловский пристальным взглядом следил за его приготовлениями.
— Мой юный друг, Бога ради извините за вопрос, но разве ваши действия не противоречат приказу охранять меня? — поинтересовался князь.
Корсаков вскинул голову.
— Но приказа бить французов еще не отменили, или я не прав?
— Браво, корнет. — Князь удовлетворенно кивнул. — Иного ответа я не ожидал.
— Вы не беспокойтесь, Николай Михайлович. Езжайте себе потихоньку. Уверен, мы скоро вас нагоним.
— Знать судьба такая, — прошептал ему в след Козловский.
Корсаков, горяча коня, вырвался к перекрестку.
— Ну, чего ждем, господа казаки? — Корсаков резко осадил коня. — За мной, рысью, марш!
Казаки с хмурыми лицами расступились, уступая ему дорогу.
— Пожелайте удачи, князь! — крикнул, оглянувшись, Корсаков, картинно поднимая коня на дыбы.
— Езжайте уж, корнет, — пробормотал Козловский, покручивая перстень на указательном пальце. — Ваша смерть еще далеко.
Дорога, вырвавшись из леса на просторное поле, просматривалась далеко и была пустынна, будто по ней испокон веку никто не ездил.
Пришлось остановиться.
Кони, взмыленные после двадцатиминутного галопа, всхрапывали и грызли удила.
Семен проехал вперед, не спешиваясь, высматривал следы.
— С ночи никто не ездил, — доложил он, вернувшись. — Пыль росой прибило. Только птицы наследили.
— Тьфу! — сплюнул Головко. — Не иначе, лесом прошли.
— Канальи! — Корсаков выругался, привстал на стременах. — Да, но в какую сторону?
Хорунжий пожал плечами.
Глаза Корсакову жег набежавший со лба пот, но он чувствовал, вот-вот из них брызнут слезы обиды.
— Ничего, ваше благородие, — пришел на помощь хорунжий. — Воротимся шагом к мосту. Все тропки по пути осмотрим. Ежели след есть, казак его завсегда отыщет.
Не дожидаясь команды корнета, он махнул казакам.
— Поворачивай, ребята!
Рассыпав казаков цепочкой вдоль обочины, они повернули назад, двигаясь неспешной рысью.
К дороге выходило множество узких тропинок, но то были звериные тропы, конному по ним не проехать. Такие они оставляли без внимания. У очередной широкой и заметно притоптанной, Семен резво спешился и, ведя коня в поводу, углубился в лес, но вскоре вернулся.
— Чисто тракт проезжий, — пожаловался он хорунжему. — Небось, местные тута по хворост и грибы-ягоды шастают. Но француза и близко не было.
Головко подогнал коня к Корсакову.
— Что-то на сердце неспокойно, Алексей Василич. Полковник Мандрыка нам приказал князя доставить в целости и сохранности. А мы на француза охотимся. Может, назад поспешим? А ну, как француз на него наскочит?
— Ты, сперва найди их, французов, — пробурчал корнет.
Ваше благородие, — позвал Семен, отъехавший вперед. — Вроде, конные шли. След свежий. — Он перегнулся в седле. — Точно, те, что у моста!
Корсаков нервно подергал подбородный ремешок.
— Ну, что, Георгий Иванович, на француза поохотимся или за князем поскачем?
Вам решать, господин корнет.
В смоляных глазах хорунжего уже запрыгали бесенята.
Плавный ход коляски не мешал князю Козловскому писать в толстом блокноте. Походный письменный прибор он устроил на коленях. Скорописью покрывал страницу угловатыми значками.
Сильвестр, в очередной раз оглянувшись, чтобы спросить, не надо ли чего, промолчал. Причмокнул, понукая лошадей. Поудобней устроился на козлах и предался своим думам.
«Еще пару верст, и в имении. Там, все же, спокойней, чем на дороге. Ладно, если французов повстречаем. А ну, как мужики озоровать начали? С топором на большую дорогу что не выйти, когда порядка навести некому. Кому война, а кому — мать родна. Сказывали, от Смоленска до самой Москвы мужики имения жгут. Разгулялся народец… Француз-то, конечно, грабит. Только наш мужик, не мусье французский. Мало что ограбит, так и жизни лишит не за понюшку!»
Сильвестр от мыслей таких мелко перекрестился.
Сам-то он, Сильвестр, с малолетства состоял при князе. Николай Михайлович, барин, самолично его в секретари себе готовил: наукам обучал, латыни, греческому. По-французски при гостях изъяснятся надобно, как в благородном обществе принято. Та еще наука! Что не так назовешь, гостям — смех. А Сильвестр Иванович — пожалуйте на конюшню. Батогов по мягкому месту, как мужику простому! Но то еще ладно, терпеть можно. А вот как жить с теми науками, о которых и на исповеди-то не расскажешь? Науки те герметические, по-простому говоря — тайные. И знания, что тайно передавал ему барин, да вычитывал Сильвестр в заповеданных книгах, тяжким бременем ложились на сердце и мешали спать лунными ночами.
Правильно сказано: во многих знаниях, многие и печали. А от тайных знаний — ужас да морок.