— Не хочешь узнать, что с ним?
— Не-а. — Анна встряхнула головой. — Пройденный этап.
Она ловко подхватила турку, когда шапка пены поднялась над краями. Разлила по чашкам. Перенесла их на стол. С полки достала пепельницу и пачку «Кэмела».
— Так, пьем кофе. Потом ты — в ванну, а я быстро что-нибудь соображу на ужин. — Не дав Корсакову возразить, она спросила: — Да, а почему ты на папиных бодигардов полез? Ушел бы — и все дела.
Корсаков попробовал кофе, удовлетворенно кивнул.
— Видишь ли, Аннушка, в годы моей юности было принято лезть в драку, если били своего. Даже если с этим «своим» ты был знаком всего пять минут.
Анна хмыкнула, посмотрела на свои ухоженные ногти.
— А я рожу тогда одному расцарапала, — с невинным видом сказала она. — Теперь он на больничном. Папахену пришлось ему премию выплачивать за расстройство здоровья.
Корсаков рассмеялся, ладонью прикрыв грудь, где под ребрами колыхнулась боль.
— Считай, что зачет сдала, — едва переведя дыхание, произнес он. — Наш человек!
— Берешь в ученицы?
Корсаков согнал с лица улыбку.
— Малыш, есть святое правило: можешь не быть художником — лучше не будь.
— Вот так все серьезно?
— Только так.
— Думаешь, я не смогу жить в сквоте?
Корсаков зло усмехнулся.
— Девочка, в сквоте бомжуют, а не живут. И уж тем более не работают. Многие тусуются, но самый умные не задерживаются. Как только сообразят, что можно легко подцепить какую-нибудь заразу, получить заточкой в спину или сесть на иглу, так только их и видели. Остальных ждет недолгая алкогольная или героиновая старость и смерть под забором. — Он устало махнул рукой. — Да что я говорю, ты сам все видела.
Анна, задумавшись, потеребила локон.
— Папа сказал, что Корсаков — это имя. Твои картины до сих пор в цене. — Она помялась. — А ты живешь на помойке. Это он так сказал, извини.
Корсаков пожал плечами.
— Имеет право. Ты же сама все видела. Помойка она и есть — помойка.
— Ну почему, Игорь?
Он протянул руку, погладил персиковый пушок на ее щеке.
— Как-нибудь расскажу.
Он лежал в благоухающей пене и никак не мог расслабиться.
Сначала по мышцам катились стальные шарики судорог, потом заныли синяки и ушибы. А потом в голове началась свистопляска.
«Трофимыч… Коньяк… Леня Примак… миллион фунтов стерлингов на алименты… Трофимыч… кровь, капающая с потолка… черный кабинет… таро Люцифера… Иван… Славка-Бес… оружие… Мария… чужаки в подвале… Трофимыч… Жук… парящие снежинки на холсте… пожар… Жук… Трофимыч… Владик… Анна… Анна… Анна».
Он пытался сложить мельтешащие образы хоть в какую-то систему, но пасьянс не складывался, карты путались, сами по себе менялись местами, не давались в руки, жили своей, особенной, сумасшедшей жизнью…
Корсаков выдохнул и с головой ушел под воду. Глухая тишина залепила уши. Под плотно сжатые веки лезла мыльная вода. Но он терпел, знал, стоит вынырнуть, и адов хоровод в голове закрутится вновь.
Откуда-то сверху донеслись глухие ритмичные удары. Колени, торчащие из-под воды окатила волна холодного воздуха.
Корсаков вынырнул.
Анна, просунув голову в дверь, с любопытством разглядывала его тело.
— Глаза не испортишь? — проворчал Корсаков, подгребая пену туда, где у статуй крепили фиговый листок.
Анна прыснула смехом, покачала головой.
— Ужин подан, ваша светлость.
— Сиятельство, — поправил ее Игорь. — Мы, Корсаковы, князьями были.
Анна сделала круглые глаза.
— Ой-ой-ой! А мы, Шиманские, как вещает папахен, приехали в Витебск аж на двенадцати тарантасах. Вот так!
Корсаков брызнул не нее водой, и Анна, пискнув, скрылась за дверью.
Из кухни шли волны одуряющих ароматов. Корсаков сглотнул слюну, неожиданно, до рези в животе, проснулся аппетит.
Ему был выдан банный халат унисексовой расцветки: морской волны с бурунами, и размером на все случаи жизни, такой подойдет для заночевавшей подруги и знакомому мужского пола, временно пущенному в постель. Новая одноразовая бритва и баллончик геля для бритья были предупредительно выложены на полочке. Корсаков не удержался и заглянул в шкафчик. Зубных щеток было несколько, все разных цветов. Но кроме одной, розовой с золотым ободком, все были в нетронутых упаковках.
— Отрадно, — пробормотал Корсаков.
Ужин был накрыт в единственной комнате, служившей Анне и спальней, и будуаром и кабинетом. Чтобы совместить все в одном, обстановка была сведена к минимуму: безразмерная тахта, длинный стол вдоль окна и кресло на колесиках.
Корсаков замер на пороге.
В комнате плескался янтарный свет. На полу распустились рубиновый, изумрудные, лунно-голубые и бордовые цветы. В обрезанных по донышко разноцветных бутылках плавились свечи.
— Мне ваша идея понравилась. Вчера весь день крошила бутылки. Правда, здорово?
Анна сидела на брошенной на пол подушке, скрестив ноги по-турецки.
Указала на накрытый низкий столик.
— Будем ужинать, как римляне, полулежа. И говорить исключительно о прекрасном.
Корсаков опустился на подушку, облокотился на тахту.
Анна успела переодеться в шелковый халатик, волосы забрала пучком наверх, две витые пряди падали на плечи.
«Как на портрете», — мелькнуло в голове Корсакова.
Он, как завороженный, не мог отвести глаз от игры янтарного огня на ее коже.
— Анна, глупый вопрос… Как твоя фамилия?
Анна изогнула бровь.
— Очень актуальный вопрос.
— Ладно, вопрос снят.
Он потянулся за бутылкой красного вина.
«Мало ли двойников на свете, — подумал он. — Если верить генетикам, так в девятом колене мы все — родственники».
Рубиновая струя медленно заполняла тонкостенный бокал.
— По папахену я — Шиманская. Нормальная ростовщическая фамилия.
— Не комплексуй. У меня есть друг — Леня Примак. С детства дразнят «Леонардо Примусом».
— А меня — «Шимой», — грустно улыбнулась Анна. — Буду выправлять паспорт на бабушкину фамилию. Белозерская. Классно звучит?
Бутылка в руке Корсакова дрогнула. Рубиновая струя плеснулась на белую скатерть.
Сердце никак не уляжется в груди. Бьется, пытается вырваться, как зажатый в кулаке птенец. В ушах колышется малиновый звон.
Между жизнью и смертью, на чертовых качелях качается душа. Воспаряет ввысь и вновь ухает в остывающее тело, распятое на панцире огромной черепахи, что плывет по бездонному океану, в черных водах которого отражаются звезды всех семи небес; и до того мига, когда черепаха очередной раз в миллион лет нырнет в черную воду, чтобы смыть осевший на панцире тлен жизни, остался ровно один удар сердца…
Он открывает глаза, поворачивает голову.
Тонкокостная фигурка в лунном свете. Живое серебро волос по плечам.
— Анна, не уходи!
Девушка делает шаг и тает в темноте.
Спустя бесконечное мгновенье он слышит ее шепот:
— Ну что ты? Никуда я не уйду. Я теперь навсегда с тобой.
Живое серебро волос накрывает его лицо, щекочет грудь.
Губы Анны живые, горячие…
Глава шестнадцатая
В раю будят поцелуем и подают кофе в постель.
Корсаков проснулся в раю.
Плотные китайские жалюзи просеивали солнечный свет, прокрывая стены и потолок тонкой кремово-коричневой штриховкой.
Под локтем стоял поднос. Кофейник и плошка с тостами источали головокружительные ароматы. В розетке прозрачным золотом переливался мед.
Только той, чей поцелуй остывал на губах Корсакова, рядом уже не было.
— Игорь, я убегаю!
— Куда?
— Дела! — почти в рифму ответила Анна.
Ванной заурчал фен.
— Такие дела, — пробормотал Корсаков.
Перевернулся на бок. Сунул в рот тостик. Блаженно зажмурился.