«Игорек, не расслабляйся. Все уже было. И ты знаешь, чем заканчиваются экскурсии в рай. — Он на секунду перестал жевать. — Ну и что? Как учил мировой мужик и никакой писатель Чарльз Буковски, „настоящий мужик тот, кто едва собрав кости, вновь начинает все с начала. Остальным достаточно получить от бабы под дых один раз, чтобы больше не подниматься с пола“. За точность цитаты не ручаюсь, но готов подписаться под каждым словом».
Он налил себе кофе. Макнул тостик в мед.
Прислушался к своим ощущениям; такого кайфа от полноты и безмятежности бытия не ощущал давно.
— Главное, не привыкать, — пробормотал он и надкусил тост.
Игорь блаженно зажмурился, как кот на печке.
В комнату впорхнула Анна, пробежала к столу, оставив за собой шлейф запахов: нежный тропический аромат духов, сладко-синтетический запах лака для волос и теплый ванной. Она уже была одета в просторную юбку, тесную маечку и стеганный жилетик.
Корсаков приоткрыл один глаз. Посмотрел на девушку, склонившуюся над столом.
Сердце заныло от приятной боли.
— Черт! — Анна отбросила выбившуюся прядку. Зашуршала бумагой. — Ты не видел? Ай, ладно.
— Что-то потеряла?
— Ага. Сначала голову, потом все остальное. — Анна сунула несколько плотных листов в папку. — Эскизы куда-то задевала.
Корсаков решил не вмешиваться. «Эскизы» могли означать все что угодно: от небрежных почеркушек до профессиональных набросков. Но то и другое принято хвалить, если человек тебе не безразличен. У Корсакова было всего два критерия: «полное дерьмо» и «это имеет право на существование». С таким подходом, конечно же, друзей не наживешь.
Обижать Анну резкостью оценок он не хотел, она была, по его мнению, в том ангельском возрасте, когда сами собой пишутся стихи, рисуются картины и тело само танцует. Это состояние органичной талантливости никакого отношения к ремеслу — поту, бессонице и мукам неудовлетворенности — не имеет. Так, детская болезнь, вроде кори.
Анна подхватила с пола тубус, забросила на плечо рюкзачок.
— Между прочим, я учусь на подготовительном в МАРХИ, — объявила она.
— М-да? Похвально, — отозвался Корсаков. — А почему на подготовительном?
— Хочу поступить на бесплатное.
Он приподнялся на локте. По-новому посмотрел на Анну.
— Только не говори, что на ландшафтный дизайн. Там сейчас одни ново-русские курицы учатся. Грядки по-японски разбивать.
Анна хихикнула.
— На реставратора.
Корсаков покачал головой.
— Не поступишь, могу устроить подмастерьем к хорошему мастеру. Год за ним ведро с краской поносишь, считай, что институт с отличием закончишь.
— А иначе нельзя? Без ведра?
— Иначе — на ландшафтный. И папа пусть фирму тебе откроет.
Анна подлетела, обхватила Корсакова за голову, вдавила в подушку.
— Я тебя убью! — смеясь, прошептала она.
— За что?
— Чтобы никому не достался.
Она надолго припала к его губам. Корсаков, млея, подумал, что еще секунда, и он сам уже ее никуда не отпустит.
Анна высвободилась из его рук, выпрямилась на коленях. Схватила с тарелки тост, захрумчала крепкими зубками.
— М-м… Значит, так. Холодильник в твоем полном распоряжении, там всего полно. До вечера хватит. Остаешься под домашним арестом. Но если надо, запасной ключ я оставила на полочке под зеркалом. Тебе в город надо?
— Пока не знаю.
— Вот и валяйся.
Она встала, оправила юбку.
— Кстати, знаешь, что такое идеальный муж?
Корсаков такого оборота не ожидал и невольно затаился.
— Ну?
— Толстый, добрый и ленивый. Типа Обломова. Его где положишь, там и найдешь.
Она напоследок чмокнула Корсакова в щеку, выскочила в прихожую.
— Я убежала!
Хлопнула входная дверь. Щелкнул ключ в замке.
Корсаков отвалился на подушки.
В раю времени нет.
Корсаков ни разу не спросил себя, который час. Вполне хватило того, что солнце примерно добралось до зенита. Точнее знать о времени он не хотел. И о мире за окном тоже. Ну есть, и бог с ним. Бегают по улицам братья-близнецы, ищет милиция, выпустил Жук своих волчат на охоту, черт с ними. Пусть веселятся. Он, Корсаков, будет отдыхать и набираться сил. Если выпал такой шанс, то грех не воспользоваться. Как в свое время поучал Славка-Бес: «Бегать надо от норки к норке. Больше норок, дольше жизнь».
Игорь слонялся по квартире с двумя контрольными точками на маршруте: тахта и холодильник. Как всегда бывало, когда стресс ослаблял свою стальную хватку, аппетит проснулся неуемный.
«Еще два подхода, и жарю мясо. Хватит кусочничать, так можно и ноги до мозолей стоптать», — решил он, валясь на тахту с огромным бутербродом в одной руке и яблоком в другой.
Под локоть попала плоская коробочка. Прикусив бутерброд, Корсаков освободил руку и сунул ее под подушку. Достал пульт.
Поискал глазами телевизор или музыкальный центр. В комнате ничего подобного не было. Решил выяснить «методом тыка» и нажал кнопку «power» на пульте.
В тумбе стола гулко щелкнуло, и сразу же скороговоркой забубнила дикторша.
— Оригинально.
Корсаков открыл дверцу тумбы, вернулся на тахту. Оказалось, что телевизионный «ящик» можно смотреть только лежа на тахте или сидя на полу.
«Все же лучше, чем вешать, как икону в красный угол», — после недолгого размышления оценил концепцию Корсаков.
Дикторша, силами стилистов доведенная до силиконово-кукольного вида, старательно держа улыбку заканчивала блок экономических новостей.
Корсаков узнал, что падение котировок «голубых» фишек эксперты считают временным явлением, характерным для этого времени года. Рубль тверд, как честное слово президента. А правительство Кириенко настаивает, что жить надо по средствам.
Телевизор Корсаков смотрел крайне редко. Жил в мире, тотально параллельном этому глянцево-прилизанному «застеколью», и не чувствовал никакой потребности пересекать границу. Его окружали не имиджи и рейтинги, а живые люди и их реальные беды.
Отключив слух, он стал рассматривать картинку на экране глазом художника. Доминировали канареечные сочные краски. Чувствовался дух сибаритства, победивший экзистенциальную память о горбушке хлеба и страх перед пайкой баланды.
Пришел к выводу, что элита вышла на новый культурный виток. Теперь она хотела, чтобы «элегантно и интеллигентно». Корсаков начинал, когда доминировали чернуха и очернительство, и заказчик требовал колористику под стать своим мыслям и настроению. Все, кто хотел быть востребованным, творили в багрово-бушлатных тонах.
Потом до кичевости все хотели «как в Америке». Сплошной «вилль-билль-дамм» и «Кельвин Кляйн», окрестил этот этап Корсаков. Отмывшись от ГУЛАГа и не получив грин-карту в Америку, элита ударилась в собственное понимание «изящной» жизни. Она у нее удалась, но мордой в икру шлепать надоело. Народ не въезжал, а иностранных партнеров несколько шокировало. И появилось то, что нынче стало нормой на основных телеканалах. Провинциальный буржуазный пафос и европейский лоск от «Л'Ореаль».
— Памела Андерсон среди осин, или наша доярка Даша в Париже, — подвел итог телевизионным наблюдениям Корсаков.
На экране возник выпускник Беркли образца восьмидесятых, прилизанный тихоня с амбициями, измученный безопасным сексом и контуженый учением Дейлом Карнеги. Галстук в золотую полоску был повязан итонским узлом.
Заговорил умник по-русски, от чего сложилось впечатление, что голову он просунул в дырку на рекламном плакате. На Арбате имелся такой щит с дырой. Каждый желающий, просунув голову в отверстие, на фото получался ручкающимся с самим Борисом.
Умник, шаря глазками по телесуфлеру, бодро отрапортовал об успехах российского автопрома в войне с импортом авторухляди из Европы.
Потом опять возникла синтетическая девушка. Добавив строгости и трагизма в «look», но не теряя с лица «smile», она стала читать криминальную сводку за сутки.