— Мало того что вы забрали мой хлеб, так вы его еще и на дорогу выбросили.
* * *
Когда Тарсо лежала в больнице, произошел такой случай. Лечащие врачи решили, что ее ожоги зажили, и ей объявили о выписке. Но она запротестовала:
— Нет, я из больницы никуда не пойду!
Об этом сообщили профессору, и во время обхода он сказал ей то же самое: Тарсо должна выписаться из больницы, потому что выздоровела.
— Что ты говоришь, доктор? Я никуда не пойду, здесь хорошо! И сестрички за мной ухаживают, и твои парни-врачи. Я останусь здесь еще на двадцать дней. Только ты меня еще не осмотрел.
— Хорошо, я тебя сейчас осмотрю и ты пойдешь домой, если все в порядке.
— Нет-нет, не пойду.
Профессор, осмотрев ее, обнаружил, что полностью ее ожоги еще не зажили. Он признал, что лучше ей еще полежать, сколько понадобится. И оказалось, что ей пришлось остаться в больнице еще на двадцать дней, как она и сказала.
* * *
Одна монахиня рассказывает: «Я почитала Тарсо как святую. Однажды я молилась по четкам так: Раба Божия Тарсо, помоги мне!” В то время случилось некоторым друзьям нашего монастыря посетить Тарсо, и она им сказала:
— У вас там одна монахиня с Крита (а ей никто не говорил, откуда я родом) все время меня бьет. Чего ей от меня нужно? Разве она не знает, какая я слабая?
И она показала свои худые, каку скелета, руки.
— Чего она от меня хочет? Что я могу ей дать?
В другой раз, когда мы собирались к Тарсо, игуменья нам сказала:
— Не относитесь к ней, как к гадалке. Поезжайте, чтобы услышать от нее что-нибудь полезное для души.
Как только мы добрались до Тарсо, она нам сказала:
— Вы что, за гадалку меня принимаете?»
* * *
«Мы вместе с женой часто бывали у Тарсо. Обычно мы ей что-нибудь приносили — фрукты, сахар, кофе и тому подобное. Однажды мы приехали к ней, привезя с собой кофе и сахар. Но Тарсо ни за что не хотела это брать, несмотря на наши настойчивые просьбы. Она была неумолима, сказав:
— У меня нет благословения!
Эти слова привели нас в недоумение. Мы задумались: кто же это ей не дает благословения? Уехали мы от нее немного огорченные, нам было любопытно: что это за благословение, из-за которого она не взяла наш подарок?
На обратной дороге, обсуждая поведение Тарсо, мы увидели старичка, который пас десяток овец. Без долгих разговоров мы отдали кофе и сахар этому человеку. Как только он взял их в руки, нам стало понятным поведение Тарсо. Невозможно описать ту радость, с которой этот человек принял подарок, и те благодарности, в которых он перед нами рассыпался. Нам стало ясно, что Тарсо, по своей прозорливости, увидела его тяжелое положение, узнала о его нужде. Отказавшись от нашего подарка, она перенаправила его этому старику».
* * *
«Однажды, когда мы приехали к Тарсо с двумя нашими сыновьями, она сказала одному из них:
— Ты — сын архитектора.
Это замечание мы тогда не смогли себе объяснить. Теперь, после его успехов в богословских науках, нам понятно, что она говорила о его будущих занятиях богословием, которое является “зодчеством Святого Духа”, как писал об этом преподобный Максим Исповедник[139]. А другому она сказала:
— Ты — сын Владыки.
Наверное, она предвидела, что он посвятит себя служению Церкви. А нам она выразительно сказала:
— Этот сын ваш — не ваш сын. Он пономарь, держащий свечу».
* * *
«Однажды, после нашей беседы у ее каливы, Тарсо нас немного проводила. Когда она возвращалась к себе, мы, провожая ее взглядом, сказали себе: жаль, что у нас нет фотоаппарата, а то бы мы ее сфотографировали. В следующий наш приезд она нам сказала:
— Они хотят меня фотографировать... Что вы делать будете с этой фотографией? Разве у вас нет Матушки Божией?»
* * *
Один святогорский иеромонах, который много раз бывал у Тарсо, рассказывает: «Она меня видела в первый раз и ничего обо мне не знала — ни кто я, ни откуда. Мы были одни. Присели под открытым небом возле ее кельи. Стояла зима, февраль. Было очень холодно. Она меня посадила на солнышке, а сама села в тени и смотрела в землю. Мне очень захотелось узнать побольше об ее жизни. Когда я об этом подумал, она подняла на меня глаза и посмотрела так пристально, что мне пришлось отвести взгляд. Не знаю, как это случилось, я не могу передать это словами, но я почувствовал себя иначе, очень свободно. Я был в беспредельном, очень широком пространстве, и в моем уме, словно на киноленте, кадр за кадром, прошла жизнь этой женщины. Я увидел, как она всю жизнь подвизается зимой и летом, в холод и зной, под дождями и ветрами, всегда бодрствуя, терпя телесные злострадания, без каких-либо благ, без храма, богослужения, пения и, главное, без поддержки сподвижников, без общения с ними. Я сравнивал со всем этим свою собственную жизнь и говорил себе: “Увы мне! Что делает она ради любви Божией и что делаю я?” Тут она прервала молчание и сказала: